Потери у нас большие. Слишком тесно мы здесь зажаты. И огонь густой — наш и вражеский. На метр земли падает до двадцати снарядов и мин. Но укрепления наши очень прочны, и, едва противник поднимается в атаку, мы косим его, и он даже не доходит до наших блиндажей. Напротив нас на уже осевшем, ноздреватом снегу грудятся трупы.
У нас в полку в химслужбе есть свой ученый химик, капитан Фридман. Высокого роста, рыжеволосый, с необыкновенно ясными синими глазами.
— Привет, брат! — нагибаясь, чтоб не стукнуться о бревенчатую притолоку, сказал Фридман, входя ко мне в блиндаж.
— Здравствуйте, капитан,— ответил я.— Пива не хотите ли? Еще есть.
— Откуда оно у вас? — удивился он.
— Ребята мои перехватили у немцев..,
— Ну и молодцы! — ничуть не сомневаясь в истинности моих слов, восторгается он.— Давайте...
Он поднял жестяную кружку с пивом и торжественно сказал:
— Выпьем за мой город, за Одессу. Наконец-то, родимая, освобождена!
— Когда? — радостно воскликнул я.
— Вчера. Десятого апреля.
— Да, за это действительно стоит выпить! А пиво, брат, вовсе никакое не немецкое, Сахнов его приготовил.
Фридман не поверил мне и потому пропустил мимо ушей мое признание. Он начал рассказывать о своей семье, оставшейся в Одессе. Вестей о них у него нет. Живы ли? Фашисты ведь в первую очередь уничтожают евреев...
— Сколько поубивали, проклятые палачи!..— В глазах у него слезы.
— А может, ваши успели эвакуироваться?
— Не знаю. Ничего я о них не знаю...
— Ну, теперь, может, разыщете?..
— Счастье, что Одесса уже свободна. Она такая красивая!.. Вы не играете в шахматы? Может, сразимся? Я сам не свой. И радость, и горе. Все смешалось. Но нет! Я, знаете ли, верю, что родные мои живы и что скоро я их найду...
Гитлеровцы снова засыпают нас листовками. Вот одна из них. С рисунком. Она сообщает о смерти командующего Первым Украинским фронтом генерала Ватутина. Мы слышали и читали об этом в газетах. Ватутин был ранен на фронте и умер в госпитале. Вся страна и мы вместе с ней скорбели по этому поводу. «Скорбят» и гитлеровцы. Они изобразили раненого Ватутина на операционном столе. В тело его всажено несколько ножей, а вокруг в белых халатах стоят якобы наши врачи. И подпись: один из врачей говорит другому: «Ну, теперь начальник будет доволен, врачи-евреи сделали свое дело».
Ах, сволочи! Чего только не состряпает кухня Геббельса! Они, видите ли, твердят на все лады, что русского полководца Ватутина убили наши.
И ничего ведь не поделать с ними. Сыплют и сыплют свои листовки.
Вот еще одна: «Русские, все вы погибнете в своем бессмысленном сопротивлении». Это подпись, а на рисунке некто в очках, с косой в руках, косит ряды наших войск, уходящих на фронт. У ног его грудятся черепа...
Мы все на том же своем плацдарме. Атаки немцев захлебнулись. А среди нас, непонятно откуда, объявился фотограф. Мы взяли и сфотографировались группой офицеров. И я отправил снимок домой. «Зачем? — спросил я сам себя.— Для истории».
Наивно. Долга ли она — моя история? Как знать? Я молод, и история моя началась с этой грозной, великой войны.
Сегодня двадцать пятое апреля. Три месяца и двадцать восемь дней, как мне исполнилось двадцать лет, Записи мои для истории.
ЗЕЛЕНАЯ КРОВЬ
Берега реки зазеленели. На раненых деревьях набухли почки. Но под развалинами еще держится снег. Сегодня ко мне прибыло шесть солдат.
— Воевать довелось?..
Только один был на фронте. Под Псковом его ранило. И вот после госпиталя снова вернулся на передовую. Зеленоглазый паренек. Он из Ивановской области. Весь какой-то жалкий. Уж лучше бы его демобилизовали...
Бедолага, только два часа у нас пробыл: убило наповал. Его гибель я перенес очень тяжело. Словно это я был виновен в его смерти. Многие ведь погибают, и на глазах у меня уже сотни полегло. Почему я испытывал такую острую жалость? Чудовищно как-то: минуту назад говорил с человеком, и вот перед тобой уже лежит его труп, и горячая кровь еще бьет из раны, а ты и пережить не успеешь этой потери, только руками разведешь, если времени хватит.
— Эхма!..
Тут так свыкаешься со смертью, что иной раз даже и на товарища погибшего едва бросишь взгляд и бежишь дальше. Редко когда выдастся время самому похоронить человека.
Вот так-то... А из-за этого паренька у меня сердце щемит. Вспомнился погибший на фронте брат. Может, и он, как этот солдатик, пал на таком же клочке земли.
Всего два часа видел я этого паренька, и вот передо мной уже его труп. Его зеленые глаза залиты кровью. Впервые я вижу зеленую кровь. Выходит, бывает и такое.
Вчера, девятого мая, наши войска освободили Севастополь.
Наконец-то!..
Удивительный город — эта твердыня на крымском берегу. В сорок первом имя его не сходило с наших уст. И сейчас тоже. Воистину Город-герой. Город? Там небось ни одного целого здания не осталось. Да и все наши города, через которые прошел фронт боев, превратились в груды развалин. А что еще можно было ожидать от фашистов, от гитлеровского «нового порядка»? В свое время сельджук Арп-Аслан тоже вводил в Армении «но
вый порядок». В одиннадцатом веке это было. Со времен Арп-Аслана прошло восемь веков. Вот и явился новый завоеватель — Адольф Гитлер. Тоже все рушит. И все тот же Иисус Христос благосклонно взирает на убийц. Идол — он идол и есть, не было никакого Христа. А интересно, будь он, пролил бы хоть слезинку над могилой моего зеленоглазого солдата? Как бы не так.
Из дому мне прислали газеты. Они старые, но не для меня.
Сахнов нашел в одном из немецких блиндажей хлеб в брезентовом мешке. Маленькие буханки черного хлеба завернуты в пергаментную бумагу, а на ней дата— 1933 год.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88