Сын забавлялся со своим пойнтером, равнодушно выслушивал хозяйственные советы своей матери, часто совершал длинные прогулки пешком, натаскивая вышеупомянутого пса, у которого оказались замечательные способности, или вообще ничего не делал, или, в силу природной своей беспечности, играл со мною. Отныне у меня был, как выразилась мама, старший товарищ, и я, обычно сдержанный и осторожный, клюнул на это товарищество, очень лестное для меня и, разумеется, способствовавшее установлению непринужденных отношений «старшего товарища» с матерью его маленького друга. Все это было вполне невинно, но вызывало со стороны супруги моего старшего товарища все возраставшее недоверие. Чутье не обмануло маму. Нелады между супругами скоро выплыли на поверхность, и вечерние посиделки, которые
стали теперь много продолжительнее, утратили, несмотря на усилия госпожи Фрерон и ее любимой микстуры, свою первоначальную безмятежность. «Пейте шоум» — повторяла толстуха с настойчивостью рекламы, словно эта вонючая жидкость могла действовать успокоительно не только на печень. Но сколько мы ее ни глотали, толку не было никакого. Мы явно постепенно возвращались к чреватой бурями атмосфере нашей парижской жизни, с той существенной разницей, что в данном случае мы были не столько участниками сражений, сколько почти что наблюдателями и судьями.
После ужина все чаще стали играть в бридж, в котором полковница была очень сильна, иногда же для разнообразия забавлялись игрой в «чепуху», когда все поочередно пишут по слову, загибая бумажную полоску и пряча написанное от соседа, в результате чего получается очень смешная из-за своей нелепости фраза. Госпожа Фрерон-мать любила вписывать грубейшие непристойности и, когда написанное читалось вслух, умирала от смеха. Однако -весело было далеко но всем. Среди играющих затаилась — приходится теперь произнести это слово, — затаилась ревность.
Во всех этапах игры, в репликах игроков, в улыбках своего мужа, в строчках, которые выстраивались на бумажных полосках, словом, буквально во всем госпожа Фрерон-младшая усматривала некие тайные помыслы, недозревала подвох. Ревность все истолковывает превратно, делает двусмысленным каждый жест, и нужно самому испытать это чувство, чтобы понять, какие страдания оно причиняет. Горе, охватившее меня в Карнаке от измены Андре, было примерно того жо свойства, но была и некоторая разница. Андре пренебрегал мною открыто. Здесь же я чувствовал, что молодая женщина страдает, но причины были мне еще непонятны. Ее поведение могло сойти за странность, за чрезмерную нервозность. Кстати говоря, именно это предположение выдвинули в качестве диагноза моя мама и полковница, и, должно быть, от того, что значение многих реплик и шуток, которыми обменивались за столом, от меня ускользало, я со свойственной детям жестокостью был склонен воспринимать происходящее как нечто весьма забавное. Что за глупость с моей стороны! Да, представьте себе, я с трудом удерживался от смеха, когда во время партии бриджа молодая женщина внезапно швыряла карты на стол и молча, с искаженным
Лицом уходила из комнаты. Тогда начиналось маленькое балетное представление. Игроки обменивались сострадательными взглядами, и через несколько минут муж в свою очередь выходил из комнаты или же в игру вступала моя мама: «Погодите, я ее приведу!» — чтобы с невероятным жаром, ей обычно не свойственным, содействовать примирению. Иногда в комнату возвращались оба супруга, иногда только муж, иногда только мама, и тогда уходил в свою очередь муж; иногда же все попытки оказывались напрасными, и мы сидели вчетвером перед рассыпанными в беспорядке картами, к великому разочарованию госпожи Фрерон, которой не дали доиграть партию и которая в очередной раз принималась сетовать на смешную чувствительность молодого поколения в семейных делах. Принимайте шоум\
Вскоре эта чувствительность приобрела еще более острые формы. Молодая женщина все чаще швыряла в середине партии карты и выбегала, бросая на нас свирепые взгляды. Как-то вечером, войдя в мамину комнату, я увидел, что она стоит, прильнув ухом к стене; она приложила палец к губам и возбужденно прошептала:
— Они ссорятся!
Я тоже прижал ухо к стене и в самом деле услышал голоса и плач, но слов разобрать не мог. Смеяться мне уже не хотелось. Мне вспомнились вопли, долетавшие до моей кровати в раннем детство через закрытую дверь, и поведение мамы удивило меня. Чужая ссора нисколько ее не огорчила, напротив, я чувствовал, что она охвачена тем сдержанным ликованием, с каким иногда люди воспринимают весть о скандале, даже если этот скандал несет кому-то беду.
— Там дела совсем плохи. Что ты хочешь, это можно было предвидеть. Они не подходят друг другу, да и нельзя так рано жениться. Иди, мой милый, спать. Я, может, еще Немного послушаю. Спи спокойно!
Я вышел в коридор, где ничего не было слышно, только храпела в своей комнате госпожа Фрерон. Я был озадачен. Я не понимал, почему маму так интересует молодая пара, и особенно молодая женщина. Несмотря на дикие выходки госпожи Фрерои-младшей, она, по правде говоря, вовсе не казалась мне неприятной. Я даже находил особую прелесть в ее тонком усталом лице с покрасневшими глазами. Ей не хватало спокойствия, только й всего, да еще если бы не эта постоянная гримаса... Но
моего мнения никто не разделял. Мама и толстуха Фрерон именовали ее дворняжкой, и я не понимал, чем вызвано это прозвище. Что за важность! Пусть я останусь в неведении на этот счет. Никогда больше не суждено мне было встретить эту женщину, что так горько рыдала в тот вечер за стеной маминой комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125