Катастрофа! Но нет, снова вынырнула голова, плечи, и вот уже весь акробат, в целости и сохранности, появился, отфыркиваясь, над водой. Бабушка покачала головой с таким выражением, с каким философ узнаёт о новом научном открытии, из-за которого ру-ится вся его гадами создаваемая система мироустройств
ва. А мое восхищение возросло, если это было возможно, еще больше.
Это показательное выступление имело очень полезные для меня последствия. Став другом Андре, я освободился от запретов, которые из-за бабушкиных страхов угнетали меня. После того как обнаружилась их несостоятельность, подтвержденная новыми встречами с Андре, ей было уже трудно держать меня все время на поводке. Андре был мальчик местный, сын моряка или почти моряка—не знаю, часто ли береговая охрана пускается в плаванье, — а у бабушки была счастливая для меня склонность больше доверять опыту, чем теориям, костоправу — больше, чем врачу. Обычаи ошибаться не могут, и она без колебания вручила мою судьбу в руки нашего нового приятеля, который явно не был «негодяем» и пришелся ей по душе, и для меня началась пора самых больших радостей в Карпа ко. Я зажил жизнью маленького бретонца, а бабушка стала отдавать почти все свое время коллективным сеансам вязания и обмену вдовьими горестями.
Говоря между нами, бабушка проявила излишнюю доверчивость. Жизнь маленького бретонца слишком уж походила на жизнь мародера или, чтобы быть более точным, разрушителя. Ту почтительную нежность ко всем видам земной и морской фауны, которую я проявлял в начале своего пребывания в Карнаке, Андре ни в малой степени по разделял. Он разрушал и истреблял все вокруг с такой безмятежной изобретательностью, что с моей сдержанностью было мигом покончено. Никто не мог с большим проворством, чем он, забраться на дерево, чтоб разорять птичьи гнезда, никто не мог так искусно разведать и отыскать все хоть мало-мальски съестное на побережье и в полях. Моя бабушка, к счастью, так никогда и не узнает, каких самых неудобоваримых вещей наглотался я за время наших странствий с Андре, начиная с неспелых яблок, дикой моркови и капустных листьев и кончая всякими резиноподобными моллюсками, чьи раковины мы вскрывали ножом и которых заглатывали в сыром виде. Мой друг, казалось, не желал знать, что съедобно, что нет, или просто пренебрегал этими категориями, как, впрочем, и категориями грязи и чистоты. Так, он с полнейшей непринужденностью относился к собственным экскрементам, которые оставлял где угодно, под открытым небом, и в отношении которых проявлял даже своего рода гордость, придавая этим отправлениям характер причуд-
дивой церемонии. Я сказал «под открытым небом», и это надо понимать в самом прямом и буквальном смысле: он был склонен опорожнять свой кишечник, взобравшись на дерево. Особенно нравились ему для этой цели разлапистые елки, в изобилии произраставшие на побережье. Часам к десяти утра он начинал озабоченно хмурить брови и оглядывать ближайшие деревья, потом, сделав свой выбор, заявлял:
— Я пойду погажу сверху. А ты жди внизу.
Подозреваю, что он не считал меня достойным так же, как и он, заниматься этим делом па высоте, а может быть, ему хотелось, чтобы внизу оставался свидетель возвышенного процесса. Пристроившись на стволе или на толстом суку, он выставлял, как павлин, свою задницу и спокойно приступал к делу, время от времени справляясь у меня, все ли получается как надо; то был довольно любопытный диалог между небом и землей, но боюсь, что моим репликам недоставало воодушевления и лиризма. Применяемый им способ но то чтоб нравился мне, но всякий раз изумлял; в ягодицах, ярко белевших на томпо-золепой хвое в стиле фантазии Босха, было что-то бредовое. Во всяком случае, то была еще одна из примечательных черт незаурядной личности моего наставника, и если я говорю об этом вслед за описанием еды, то это потому, что, вися на дереве в своей акробатической позе, Андре зачастую жевал какой-нибудь корешок.
Наши вылазки завершались в закрытой бухте, где была уже упоминавшаяся рифовая плита, богатая многоцветьем животной и растительной жизни, к которой я относился уже без прежнего благоговения, теперь я играл и плескался в свое удовольствие под умиротворенным оком бабушки и ее вдовствующих подруг. Как сейчас вижу эту странную группу: три старые женщины в темпой одежде сидят на фоне серой скалы, разматывая и перематывая шерсть; эти фигуры с их неуместной мифологической аллюзией плохо вписываются в однообразное и вместе с тем восхитительное течение дней, чья монотонность нарушается лишь в воскресенье утренней серенадой, которую устраивают волынщики в виде прелюдии к вечернему концерту; и тут мы вступаем в область празднеств и фарандол, без описания которых я вполне бы мог обойтись и даже бы наверняка обошелся, если б не участие в них моей бабушки. Бабушка так тесно связана с моим повествованием, что я могу позволить себе, рассказать немного
о ней и о той радости, которую доставляли ей воскресенья. Она предстанет здесь в неожиданном свете, и вы наверняка удивитесь, как, впрочем, удивлялся и я.
Итак, по мере того как идет за неделей неделя, бабушка все меньше боится солнца и моря. Мне кажется, что она позабыла о всех своих бедах, потому что в этом краю стойких традиций все больше позволяет себе от традиций отступать. Теперь она уже не носит во всех случаях жизни полное траурное облачение, включающее, в частности, монументальную шляпу с длинной дымчатой вуалью, иод которой она поначалу пряталась даже на пляже и которая вкупе с черным платьем и многочисленными платками, защищающими от солнца, придавала ей причудливый вид, что-то среднее между огородным пугалом и богиней загробного мира из греческой трагедии, что, как вы помните, произвело сильное впечатление на Андре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125