ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
Скорее всего, шел заурядный ветеринарный осмотр, но я никогда еще не видел ничего подобного. Конюхи подводили лошадей к человеку в белом халате, и он осматривал их, ощупывал ноги, круп, копыта, живот, заглядывал в пасть и даже под хвост. Это было очень похоже на мои визиты к врачам, и мне хотелось спросить у человека в белом халате, почему он не выслушивает своих лошадей через трубочку. Вокруг на стульях расположились зрители, они курили и перебрасывались шутками. На одпом был зеленый мундир и фуражка того же цвета. Странно, но моего присутствия никто не заметил. Я подошел совсем близко и с восхищением разглядывал лошадей со всех сторон, потом отправился
бродить по всей территории, обошел расположенные но окружности конюшни, и мне было так все это интересно, что я даже не огорчился, когда не нашел никакого хода, который бы мог вывести меня к садам Валь-де-Грас. Лошади в стойлах с любопытством поворачивали ко мне головы и шумно вздыхали. На соломе лежала крохотная собачонка. Она поднялась, подошла ко мне и, вежливо помахивая хвостиком, стала обнюхивать, и я почувствовал, что нахожусь в дружелюбном и добром мире, очень близком, но почему-то обычно недоступном, в мире, который похож на мир Ма Люсиль. Я даже спросил себя, знает ли она об этом соседстве и не должен ли я ей рассказать, что тот ночной мир, ее прошлое находятся совсем рядом, просто за дверью. Мне было жаль уходить домой, но я надеялся, что вернусь и подружусь с собачонкой, с конюхом, даже, может быть, с лошадью... Напрасная надежда. Дверь больше не отворилась ни разу.
Поразмыслив как следует, я не стал никому говорить про мое приключение — не из боязни, что меня будут ругать, а потому что хотел сберечь свой секрет. Он облегчал мне горести жизни. И вот сегодня я впервые доверил бумаге эту смешную тайну, окутанную конским запахом, из-за которого — опять все та же загадка!—у меня впоследствии снова начнутся припадки удушья.
Мои злобные выходки. Смерть
Итак, я вернулся в свой тесный мирок и могу теперь приступить к неприятным воспоминаниям, которые связаны с ним, что поможет немного прояснить мой характер, про который я начал было уже забывать, увлекшись описанием окружающей меня обстановки. Вы уже знаете, как завораживала меня история Бедокура; этот негодный мальчишка за свои безобразные выходки был наказан полным повиновением ему всех вещей, и это проклятие сняла с него мать, которая пожертвовала ради недостойного сына своим рассудком и красотой. Мне тоже очень хотелось стать недостойным, только я не знал, как за это приняться; впрочем, решение было найдено довольно быстро: быть плохим—значит на ласку и доброту отвечать самой черной неблагодарностью; но мама была далеко, и поэтому мне следовало привести в отчаянье ту, которая нежнее всего любила меня и чей преклонный возраст де-
лал ее особенно уязвимой. Вы понимаете, о ком идет речь. Мысль об этом пришла мне в голову внезапно, подобно холодному озарению: решение было принято. Завтрашний день должен был стать днем моей скверности; я заранее наметил целую серию злобных выходок, продумал, каким пыткам подвергну свою жертву. Словно одержимый дьяволом, я ломал себе голову, стараясь изобрести что-то такое, что повергло бы бедную старуху в полное отчаянье; и она никак не могла взять в толк, что вдруг стало с ее счастьем, и лишь в растерянности твердила, ошеломленная моей наглостью:
— Да что это нашло на тебя? Может, нечистый в тебя вселился? Вот несчастье-то!
Мои бабушки, родом из провинции, издавна зараженной безбожием, особой религиозностью не отличались, но ссылка на нечистого была весьма кстати. Я открыл для себя наслаждение злом, которое причинял, и отдавался ему неистово и со страстью. Я показывал прабабушке язык, демонстрировал ей свой зад, выкладывал весь свой — правда, еще довольно ограниченный — запас грубых слов, прятал от нее очки и любимый нож, сыпал ей соль в кофе с молоком, натирал на кухне пол мылом, чтобы она упала,—словом, я оказался вполне достоин Бедокура и с каждым часом все больше впадал в какое-то странное буйство. Мне все казалось, что я еще недостаточно далеко зашел в своих мерзостях, и тогда я стал ее бить.
Могут сказать, что я был еще слишком мал, чтобы причинить ей настоящую боль. Но ведь дело не в этом! Важно само намеренье, к тому же следует иметь в виду, что у Ма Люсиль вступало в поясницу, как она говорила. Если молотить кулаками в это место, боль будет мучительная, и именно так я и делал, намеренно, с холодным расчетом. Но в то же время в каком-то пароксизме, испытывая странное торжество. И когда мученица, о радость, начинала в отчаянье плакать — да, да, мне удавалось довести ее до слез,— меня жег стыд (но бить своих родных — разве это не самое совершенное зло, даже в сказках не сыщешь подобной жестокости!), меня охватывало отвращение к самому себе, и все кончалось нервным припадком, очень похожим на те приступы удушья, когда мама вдувала мне в рот воздух из собственных легких. Я катался по полу в судорогах, а Люсиль вытирала слезы и сокрушенно причитала, что я не иначе как заболел какой-то таинственной хворью, это, может быть, даже па-
дучая, иначе я не стал бы вытворять такие ужасные фокусы. Она протягивала мне палку, я хватался за нее и корчился еще сильнее, но остерегался заходить слишком далеко, боясь, что это уменьшит мои заслуги. Я чувствовал, что мне уже больше не хочется подражать негодяю из сказки, он вдруг утрачивал всю свою привлекательность, но как объяснить своей жертве, что мне бывает необходимо хоть ненадолго делаться недостойным? Да и было ли это так необходимо?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
бродить по всей территории, обошел расположенные но окружности конюшни, и мне было так все это интересно, что я даже не огорчился, когда не нашел никакого хода, который бы мог вывести меня к садам Валь-де-Грас. Лошади в стойлах с любопытством поворачивали ко мне головы и шумно вздыхали. На соломе лежала крохотная собачонка. Она поднялась, подошла ко мне и, вежливо помахивая хвостиком, стала обнюхивать, и я почувствовал, что нахожусь в дружелюбном и добром мире, очень близком, но почему-то обычно недоступном, в мире, который похож на мир Ма Люсиль. Я даже спросил себя, знает ли она об этом соседстве и не должен ли я ей рассказать, что тот ночной мир, ее прошлое находятся совсем рядом, просто за дверью. Мне было жаль уходить домой, но я надеялся, что вернусь и подружусь с собачонкой, с конюхом, даже, может быть, с лошадью... Напрасная надежда. Дверь больше не отворилась ни разу.
Поразмыслив как следует, я не стал никому говорить про мое приключение — не из боязни, что меня будут ругать, а потому что хотел сберечь свой секрет. Он облегчал мне горести жизни. И вот сегодня я впервые доверил бумаге эту смешную тайну, окутанную конским запахом, из-за которого — опять все та же загадка!—у меня впоследствии снова начнутся припадки удушья.
Мои злобные выходки. Смерть
Итак, я вернулся в свой тесный мирок и могу теперь приступить к неприятным воспоминаниям, которые связаны с ним, что поможет немного прояснить мой характер, про который я начал было уже забывать, увлекшись описанием окружающей меня обстановки. Вы уже знаете, как завораживала меня история Бедокура; этот негодный мальчишка за свои безобразные выходки был наказан полным повиновением ему всех вещей, и это проклятие сняла с него мать, которая пожертвовала ради недостойного сына своим рассудком и красотой. Мне тоже очень хотелось стать недостойным, только я не знал, как за это приняться; впрочем, решение было найдено довольно быстро: быть плохим—значит на ласку и доброту отвечать самой черной неблагодарностью; но мама была далеко, и поэтому мне следовало привести в отчаянье ту, которая нежнее всего любила меня и чей преклонный возраст де-
лал ее особенно уязвимой. Вы понимаете, о ком идет речь. Мысль об этом пришла мне в голову внезапно, подобно холодному озарению: решение было принято. Завтрашний день должен был стать днем моей скверности; я заранее наметил целую серию злобных выходок, продумал, каким пыткам подвергну свою жертву. Словно одержимый дьяволом, я ломал себе голову, стараясь изобрести что-то такое, что повергло бы бедную старуху в полное отчаянье; и она никак не могла взять в толк, что вдруг стало с ее счастьем, и лишь в растерянности твердила, ошеломленная моей наглостью:
— Да что это нашло на тебя? Может, нечистый в тебя вселился? Вот несчастье-то!
Мои бабушки, родом из провинции, издавна зараженной безбожием, особой религиозностью не отличались, но ссылка на нечистого была весьма кстати. Я открыл для себя наслаждение злом, которое причинял, и отдавался ему неистово и со страстью. Я показывал прабабушке язык, демонстрировал ей свой зад, выкладывал весь свой — правда, еще довольно ограниченный — запас грубых слов, прятал от нее очки и любимый нож, сыпал ей соль в кофе с молоком, натирал на кухне пол мылом, чтобы она упала,—словом, я оказался вполне достоин Бедокура и с каждым часом все больше впадал в какое-то странное буйство. Мне все казалось, что я еще недостаточно далеко зашел в своих мерзостях, и тогда я стал ее бить.
Могут сказать, что я был еще слишком мал, чтобы причинить ей настоящую боль. Но ведь дело не в этом! Важно само намеренье, к тому же следует иметь в виду, что у Ма Люсиль вступало в поясницу, как она говорила. Если молотить кулаками в это место, боль будет мучительная, и именно так я и делал, намеренно, с холодным расчетом. Но в то же время в каком-то пароксизме, испытывая странное торжество. И когда мученица, о радость, начинала в отчаянье плакать — да, да, мне удавалось довести ее до слез,— меня жег стыд (но бить своих родных — разве это не самое совершенное зло, даже в сказках не сыщешь подобной жестокости!), меня охватывало отвращение к самому себе, и все кончалось нервным припадком, очень похожим на те приступы удушья, когда мама вдувала мне в рот воздух из собственных легких. Я катался по полу в судорогах, а Люсиль вытирала слезы и сокрушенно причитала, что я не иначе как заболел какой-то таинственной хворью, это, может быть, даже па-
дучая, иначе я не стал бы вытворять такие ужасные фокусы. Она протягивала мне палку, я хватался за нее и корчился еще сильнее, но остерегался заходить слишком далеко, боясь, что это уменьшит мои заслуги. Я чувствовал, что мне уже больше не хочется подражать негодяю из сказки, он вдруг утрачивал всю свою привлекательность, но как объяснить своей жертве, что мне бывает необходимо хоть ненадолго делаться недостойным? Да и было ли это так необходимо?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125