Надуваются щеки, багровеет лицо, и инструмент, из которого мои слабые легкие могли выжать только жалкие вздохи, издает один за другим пронзительные звуки, воспроизводя с грехом пополам уставные сигналы; он трубит, мой отец, трубит зорю или отбой, трубит и трубит во всю мочь, невзирая на позднее время и ничуть не заботясь о том, что в доме уже спят, трубит до изнеможения, я сказал бы трубит так, словно душа прощается с телом, и я, восторженный, но охваченный ужасом, гляжу, как на шее у него вздуваются жилы, и думаю — это будет уже немного позже, когда я чуть подрасту,— думаю про Роланда в ущелье, про императора Карла, который не слышит призыва, про эту песню Роландова рога, которая угасает в крови и смерти. Мне и до сих пор кажется, что из самых дальних глубин моего детства долетают до меня хриплые звуки военного горна, они по-прежнему зовут меня и зовут, а я, как тот предатель, советник Карла, не отзываюсь на них...
После этого спектакля — мама именовала его маскарадом — дом опять погружался в молчание, которое, словно ночная тьма, застилало ноле отгремевшей битвы. Меня переносили в кровать с металлической сеткой, целовали, поправляли одеяло, герой сваливался без чувств, и доспехи егв снова занимали свое место в шкафу, а я устраивался поудобней, прижимал к себе любимую обезьянку и с энергией отчаяния принимался сосать большой палец; этот мой жест — сравнение, конечно, нелепое — немного напоминал дующего в свой инструмент горниста. Дурная привычка — именно таковой считают ее взрослые — помогала мне быстрее погрузиться в небытие, я делал это с чувством облегчения, словно торопясь освободить родителей от своего присутствия, как будто предвидел, что вскоре оно станет причиной всяческих затруднений, и моя уверенность в этом все возрастала.
Отца распирает, и он тужится...
Предшествующий эпизод, который, казалось бы, не имеет прямого отношения к рассказу о моих корнях, на самом деле помогает, благодаря своему воинственному духу и демонстрации героических реликвий, установить слияние этих двух линий — отцовской и материнской. Именно война, легенды о которой будут сопровождать мое детство, предрешила встречу, вызвавшую мое появление на свет. Когда мне случается расспрашивать родителей о временах, которые предшествовали моему рождению, и мне говорят о моем дяде с материнской стороны, одно обстоятельство всякий раз привлекает мое внимание. Мать пикогда не упускает случая упомянуть об этой незначительной детали, которой она по неясной для меня причине придает большое значение. «В полковой столовой твой отец всегда покупал добавочную порцию сыра, а твой крестный — добавочную порцию варенья». Так на фоне этих двух несхожих гастрономических пристрастий состоялась встреча двух чоловок, оказавшихся столь же несхо-жими, как и их вкусы. Если сыр говорит о наклонностях мужественных и простых, то варенье определенно свидетельствует о большей утонченности и о больших умственных способностях, которые мой крестный, согласно семейной легенде, и вправду проявлял уже с младых ногтей; а я, как вы, должно быть, догадываетесь, тоже больше склонен к варенью, чем к сыру,
С крестным меня сближает еще одно обстоятельство: мы с ним носим одно и то же имя; не знаю, сказалось ли на выборе имени уважение к семейной традиции или проявилась нежная дружба, связывавшая брата с сестрой. Когда мать говорит о моем дядо (он же мой крестный), в голосе у нее всегда звучит живейшее восхищение, которое разделяли также обе мои бабушки. Вот уж кто настоящий герой, вот кто должен служить примером для подражания во всем, и мне весьма лестно, что у нас с этим истинным героем одинаковые имена, хоть это и внушает мне некоторую робость, правда не имеющую ничего общего с тем страхом, который вызывает во мне отец; робость эта скорее особая форма моего преклонения перед дядей, несколько умеряемого двусмысленностью совпадения наших имен. Это обстоятельство производит на меня особенно сильное впечатление. Уловив в разговорах взрослых имя Робер, я несколько секунд нахожусь в замешательстве и
пытаюсь сообразить, о ком идет речь; мне даже хочется продлить эту неуверенность, меня завораживает мысль, что можно придумать себе иную биографию, смешать прошлое и будущее, и тогда я могу стать таким, как он — худым человеком очень высокого роста, с выпуклым лбом, глубоко сидящими глазами под дугами бровей и сведенной в гримасе щекой,— и тоже буду ходить, опираясь на палку и приволакивая одну ногу, ибо дядино увечье, следствие тяжелого ранения, полученного на войне, не только не кажется мне свидетельством какой-то неполноценности, но, наоборот, является отличительным знаком его славы, а благодаря совпадению имен на меня тоже падает отблеск этой славы, и, стараясь быть похожим на героя, я копирую перед зеркалом его хромоту.
Воспоминание о человеке, который в результате случайной встречи в казарме с моим будущим отцом способствовал моему появлению на свет, тут же вызывает в памяти жилище моих деда и бабки. Если, блуждая среди предков с отцовской стороны, я оказываюсь в царстве призраков, то мои предки по материнской линии — люди вполне живые, и вскоре я почувствую к ним сильную тягу, потому что, если не считать нескольких овеянных нежностью воспоминаний, обетованной землей детства стала для меня отнюдь не родительская квартира.
Относительному спокойствию, которое нарушалось иногда лишь пронзительными сигналами горна, не суждено было долго длиться. Мне предстоит столкнуться с загадками, увидеть, как постепенно сгущается та пока что едва ощутимая тень, которую я улавливаю в теперешних взаимоотношениях родителей, одновременно все больше постигая свое собственное тело, этот снабженный многими выходами лабиринт;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125