Жизнь так уныла! Видите ли, Ле Морван, между нами говоря, я всего лишь женщина, я не обладаю вашей культурой, до все же, когда я читаю прекрасную страницу, поверьте, это внушает мне бодрость и поддерживает меня в моем существовании... которое не всегда бывает слишком веселым.
Третий, на этот раз уже горестный вздох. Ле Морван в мучительном беспокойстве весь наливается багровым румянцем.
— Я понимаю, дорогой мой друг, это верно, красота, она бальзам для наших ран...— бормочет он.
— Тогда не могли бы вы один только раз, всего один, сделать маленькое исключение? Должна ли я вам говорить, что ни одна живая душа... Я нема, как могила. Мой мальчик может засвидетельствовать. Правда же, мой милый?
Я кровожадно соглашался.
— Я ни на секунду в этом не сомневаюсь, но вы преувеличиваете значение моих попыток, которые, видит бог, лишены всяких притязаний. Это дает мне отдых, облегчает мне душу, только и всего.
— Ах, не станете же вы меня уверять, что у вас нет таланта! В это я никогда не поверю, честно вам говорю.
Весь в поту, теряя последние силы, Ле Морван упорно уклонялся от дальнейшего обсуждения темы, напоминал, что ужо позднее время, и, рассыпаясь в извинениях, ретировался, а мы провожали его до дверей, и поклонница его таланта заклинала ого:
— Подумайте хорошенько, и вы должны будете признать, что совершенно неправы, что вы поступаете, простите, но я вынуждена снова вам это сказать, поступаете как эгоист. Уверена, что госпожа Ле Морван думает об этом так же, как я.
— Я! Эгоист!— вяло возражал он, явно испытывая великое облегчение от того, что он уже на лестнице и па этот раз как-то выпутался.
Мы глядим с балкона на его пузатенькую фигурку, он очень спешит, словно боясь, что ого могут окликнуть, и мама не может отказать себе в удовольствии громко крикнуть ему: «До свиданья!»—и помахать рукой, отчего он подскакивает и оглядывается с гримасой.
Однако уроки и чаепития продолжаются, и сопротивление Ле Морвана слабеет. Я знаю по собственному опыту: если мама забрала себе что-то в голову, она уже ни за что не отступится и будет добиваться своего с муравьиным упорством. В один прекрасный день, после одной.из подобных бесед, Ле Морван, уже выйдя на лестницу, внезапно вытащил из портфеля толстую тетрадку, в последний раз налился румянцем, ни слова не говоря протянул ее маме и ударился в бегство, перескакивая сразу через несколько стуценек.
Мама в восторге унесла и заперла добытое сокровище на верхней полке стоящего в спальне шкафа, над простынями, там, где хранились некогда старые елочные украшения и прочие безделушки вроде никому не нужной шкатулки, которую не знали куда девать. Я был очень разочарован, что не смогу прочесть таинственную тетрадку. И еще больше удивлен: мама приложила столько усилий, чтобы вырвать у Ле Морвана эти излияния сердца, а теперь совсем не спешит эти страницы читать. Она забросила тетрадку в шкаф и, казалось, совершенно о ней забыла!
Я еще не знал, что такой образ действий лишний раз подтверждает афоризм одного писателя, рассуждавшего о человеческих слабостях, которого мой наставник очень уважал и часто цитировал: мама больше любила самый процесс охоты, чем се добычу. Бодняга Ло Морвап познал это на собственной шкуре.
Мне редко доводилось встречать человека более несчастного, чем Ле Морван, каким я его наблюдал на последующих уроках, когда, чтобы избежать каких бы то ни было разговоров, он заваливал меня труднейшими логическими анализами и арифметическими задачами, а сам ковырял в ушах с таким остервенением, что я начинал опасаться, как бы он не оглох. Он ожидал приговора, который со дня на день откладывался. Больше того, мама проявляла к Ло Морвану почти полное безразличие: он уже но был для ноо тайной. Чай она подавала теперь на скорую руку и сводила застольную беседу к замечаниям по поводу моих успехов и моего здоровья. Наконец настал день, когда она вместе с подносом принесла толстую тетрадь, положила ее спокойно на стол и принялась как ни в чем не бывало заваривать чай, делая это основательно и неторопливо. Когда перед каждым из нас была поставлена дымящаяся чашка, когда задан был ритуальный вопрос: «Хорошо ли мы поработали сегодня?»— и на него был получен столь же ритуальный ответ, она положила руку на тетрадь и объявила, с особым значением налегая на каждое слово:
— Вы знаете, это и в самом деле весьма и весьма интересно.
Ле Морван налился румянцем цвета крепко заваренного чая. Этот читательский отзыв можно было счесть за похвалу, но мне казалось, что маму что-то смущает, что она ищет приличествующие случаю слова и не может их
отыскать, что она говорит через силу. Должно быть, она не обнаружила в писаниях Ле Морвана того, что искала.
— Больше всего мне, пожалуй, понравился «Платок».
— «Платок»... Ах, вот как!—произнес автор, и по его тону можно было предположить, что он рассчитывал не на такую реакцию.
— Но вы же знаете, я ведь только невежественная женщина. Я вам честно говорю о своем непосредственном впечатлении,— сказала мама, которая почему-то любила по каждому поводу уничижительно отзываться о своих умственных способностях.
Ле Морвап уверил ее, что искренне суждение сердца куда важнее, чем оценки профессионального критика, и она приняла комплимент с довольной улыбкой, но я при этом почувствовал, что, если говорить об искренних суждениях сердца, то этим ни с какой стороны и не пахло. Взгляды обратились теперь к тетради, которая покоилась на столе, словно некий свидетель смущавший всех своей немотой. Наконец Ле Морван, пытаясь сохранить самообладание, осмелился спрятать со в портфель и поспешил напомнить, что уже поздний час.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125