Больше речь об этом не заходила, уроки шли своей чередой, и отношения между семьями по-прежнему оставались самые добрые. Все же за бриджем Ле Морван время от времени бросал на маму украдкой задумчивый грустный взгляд, и партнерам нередко приходилось его окликать, потому что он забывал бросить нужную карту. Я тоже часто думал об этом и очень сожалел, что «Платок» так и остался для меня тайной за семью печатями. К концу учебного года я решил спросить у мамы, о чем идет речь в рассказе моего учителя, Огта очень удивилась, потом задумалась, будто припоминая.
— «Платок»? Лх, да!.. Знаешь, такие вещи трудно объяснить, да тебе это и неинтересно.
Я продолжал настаивать, но ничего не добился. Потом она улыбнулась какой-то своей мысли, но о чем она подумала, я тоже не смог узнать.
— Бедняжка Ле Морван! — только и сказала она. Сказала так, будто увечного пожалела.
Наконец-то я кое-что читаю и даже в свой черед немного пишу...
Вспоминая своеобразную обстановку, в которой проходили эти уроки, я хотел бы заодно отметить еще одно обстоятельство, которое может послужить посмертным утешением моему домашнему наставнику. Дело в том, что я тоже начал писать. Не заговорил ли во мне дух соперничества? Трудно сказать, во всяком случае, раздосадованный недоступностью учительской тетради, я завел свою, и, усевшись в углу столовой за маленький столик, сделанный в свое время дедушкой, я подолгу писал, и эта работа доставляла мне огромное удовольствие. У меня ничего не осталось в памяти от моих первых литературных опытов, знаю лишь, что я написал, если верить легенде, настоящую пьесу для театра, в которой участвовало до полусотни действующих лиц. Мои творческие потуги, однако, вскоро иссякли, меня увлекли другие интересы, и прежде всего чтение настоящих книг.
Можно без особого ущерба пропустить все то, что я собираюсь сейчас рассказать. Мои детские читательские впечатления вряд ли чем отличаются от впечатлений других детей, и все-таки мне хочется ими поделиться, ибо есть в них для меня нечто важное. Однако нелегко выбрать из всего, что сохранила память, наиболее значительное для меня.
Расскажу о кпиго, о которой я ужо упоминал и которая совпадала с моими мечтаниями так поразительно точно, что мне кажется, будто я знал ее еще до того, как прочел: о «Робинзоне Крузо». Он произвел на меня неизгладимое впечатление, и я не удивился, когда узнал, что Руссо предписывает его прочесть своему Эмилю и хочет, чтобы этот роман был долгое время единственной книгой его библиотеки. Со мной почти так и случилось.
Этим твоим словам: «Я ненавижу книги...»— я никогда не мог поверить и боюсь, что единственная книга, для которой делалось исключение, не произвела на меня того благотворного педагогического воздействия, на которое ты рассчитывал. Это верно, что в твою эпоху приключение, пусть необычайное, однако правдоподобное, могло служить примером и образцом активного участия в жизни, а в мою эпоху может быть отнесено лишь к области утопий; однако оно приобрело при этом еще некое свойство: оно стало источником грез. Ты наверняка не одобрил бы это-
го. но факт остается фактом: «Робинзон» буквально вскружил мне голову! И хотя память, увы, бессильна удержать то, о чем нам мечталось на протяжении долгих лет, но эти мои мечты избежали забвения, мечты, в которых я разгуливаю в звериных шкурах и в меховой шапке, с саблей и зонтиком, занимаюсь возведением замка, мастерю инструменты, выращиваю злаки, пасу коз, строю амбары и склады. Принято считать, что этот роман загроможден невнятными философскими и нравственными рассуждениями и это затрудняет его чтение. Но мне не было до этого никакого дела! Не интересовало меня и то, что, как говорят, писатели той эпохи без зазрения совести обворовывали друг друга. Для своих ночных грез я брал из «Робинзона» лишь то, что мне было знакомо и нужно, я об этом уже говорил, когда рассказывал о Карнаке, о своей дикарской жизни на рифовом островке еще до встречи с Андре, который потом меня так неудачно цивилизовал.
Благодаря кораблекрушению, я бегу от семьи, где все больше ощущаю свою бесприютность, бегу от отца, от которого меня отделяет множество всяческих недоразумений и быть сыном которого я, по-видимому, недостоин; я заново, своими руками, от начала до конца создаю мир, который возвращает мне самоуважение и который сам проникается уважением ко мне по мере того, как я проявляю всю свою изобретательность и в то же время излечиваюсь от своей физической немощи. Телесное закаливание Робинзона пленяло меня не меньше, чем его созидательная деятельность. Последняя привлекала меня, разумеется, больше всего работами, призванными обеспечить его безопасность: сооружением заборов и живых изгородей из деревьев и колючих кустарников, которые в конце концов создают па острове свой обособленный островок; словно одержимый маниакальными мечтами с их однообразным повторением одних и тех же сцен, я подолгу — мне немного стыдно признаваться в этом даже теперь, когда я достиг уже возраста бессонниц,— я подолгу перебирал в уме и пересчитывал инструменты, орудия и приборы, извлеченные из корабельного трюма, получал наслаждение от буйного роста зеленой ограды вокруг моего форта и ради забавы постоянно увеличивал число спрятанных там хитроумных капканов. Я был до такой степени увлечен благоустройством своего убежища, что след, обнаруженный на песке, меня просто потряс. Охватившую меня панику нельзя объяснить одной лишь магической властью
текста. Я боялся, что автор разрушит здание моей мечты, я с трудом мог ему простить, что он придумал этого несносного, никому не нужного Пятницу, недоверие к которому я сохранил па всю жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125