Проворно выпрыгнув из тележного одра, я, еще полусобранный, полусонный, стал переминаться с ноги на ногу возле хлопотавшего вокруг ходка отца, делая вид, что меня шибко завлекает эта смазка вязкой, тягучей мазью шлифованных осей и медных колесных втулок. На самом же деле томило и жгло в сию минуту одно неодолимое желание. Не терпелось узнать, а не передумал ли за ночь отец брать меня с собой в дорогу? Передумал! Об этом было так страшно сейчас думать, что у меня умирало сердце, холодело в груди!..
— Ого, проснулся?— с напускным удивлением воскликнул, заметив меня, отец.
— Ну. Выспался...
— Слава богу... Тогда — не крутись. Беги. Умывайся. Оболокайся. Скоро запрягать. Вот попьем чайку с горячими шанежками, и — благословяся — в дорогу!..
Остолбенев, опешив на какое-то мгновение от новой светлой волны опять нахлынувшего на меня счастья,— значит, все-таки еду!— я ринулся затем со всех ног исполнять отцовские указы.
Пулей — умылся. Пулей — оделся. Еще проворнее — вмиг — обул начищенные с вечера ваксой до зеркального
блеска шагреневые сапоги. И первым из всей нашей семьи красовался за столом, накрытым к завтраку.
Но, как хорошему коню, получившему дорогу, мне не шибко-то пилось и елось в это раннее, на редкость погожее августовское утро. Нет, несмотря ни на что, былая душевная настороженность так и не покидала меня. Потому что я и сейчас еще опасался, как бы все-таки что-нибудь да и не помешало в последнюю минуту этому — первому в моей жизни — столь бесконечно далекому, столь заманчивому, столь увлекательному путешествию! Но вот чаепитие закончилось. Лошади были запряжены. Степенный мерин гнедой масти — в корню. Шустрый, надменный, пугливый трехлеток Рыжка — в пристяжке. В ракитовом коробке ходка были уже загодя уложены все дорожные припасы. А мы, собравшись всей семьей в горнице, с минуту посидели — перед дальней дорогой — в полном безмолвии. Затем, поднявшись на ноги, троекратно — и тоже молча — перекрестились на передний угол с тускло мерцавшими окладистой медью иконами.
И вот, наконец распрощавшись — уже посреди двора — с оставшимися домовничать без. нас нашими домочадцами, все мы втроем — отец, мама и я — уселись половчее в уютный ходок. И тронулись с места — поехали!..
На выезде из станицы — за земляными валами древней крепости — нас уже поджидали наши спутники. Отцы и матери моих дружков — Троньки с Пашкой. Они тоже отправлялись в путь на таких же легковых дрожках, как и у нас, и тоже запряженных парами лошадей — независимыми, стойкими коренниками и юными, самоуверенными пристяжными...
И вот только теперь, когда привелось мне за жизнь немало поколесить по белому свету, могу я с полным правом утверждать, что самым дивным и самым далеким было это первое в моей жизни путешествие — поездка и неведомый и загадочный город Кокчетав.
А ехали мы не день и не два — целую вечность. И дорога эта была для меня волшебным, радостным открытием иного, нового мира!
Стояла погожая, предвещавшая близкое бабье лето предосенняя золотая пора. Й великие, тихие степи текли и текли с утра до вечера навстречу нашим рысистым парным запряжкам. И не было, не было ни конца, ни края этому пленительному царству матово-серебристого,
зыбкого ковыльного моря. Царству полынного аромата. Простора. Покоя. Воли. Горланного орлиного клекота, трубного — на заре — лебяжьего переклика. Печального, тихого звона мечей черноперой осоки и потайного вкрадчивого шороха дремучих камышей по берегам позолотевших от заката озер...
Первую ночевку в этой дороге обрели мы вблизи казахского аула — полутора десятка разношерстных, то черных, словно обуглившихся, то ослепительно белых, как лебединые крылья, колоколообразных войлочных юрт, вполукруг разместившихся на высоком крутояром берегу невеликого, густо заросшего кугой и чаканом озерца.
Я впервые увидел кочевнический аул, и мне пришлась по душе привольная летняя жизнь исконных наших станичных соседей — мирных степных кочевников. Все, решительно все было здесь внове для меня. Все — неожиданно. Ярко. Броско. Необыкновенно. Непривычно. Диковато. Полузагадочно.
Из былых отцовских рассказов я уже знал о том, как он хаживал в свои молодые годы в старших гуртоправах у пресновских скотопромышленников — сопровождал гурты рогатого скота и конские косяки по знаменитым в ту пору на всю Сибирь степным ярмаркам. В Куяндах. В Каркаралах. В Атбасаре. В Баянауле. Вдоль и поперек исколесил он тогда все глубинные, полудикие казахские степи, находя в непогожие дни и ночи приют и кров в любой из юрт встречавшихся на его пути аулов.
Вот отчего теперь — в дни нашего дивного путешествия — почти в каждом встречном ауле находились гостеприимные отцовские тамыры — дружки. По вековому неписаному закону степи они с непритворной охотой привечали и потчевали нас в своих восхитительных — прохладных в зной и теплых в непогодь — уютных юртах.
В отличку от отцов Троньки с Пашкой мой отец очень хорошо разговаривал по-казахски. И это обстоятельство как бы возвышало в глазах аульных жителей и нас с мамой.
Тронька же с Пашкой просто умирали от зависти, наглядно убеждаясь за долгую нашу дорогу в том, каким особым расположением — наравне с моими родителями — одаривали меня подчас гостеприимные хозяева той или иной юрты.
Пашка же — даже и не поймешь как, то ли из уважения, то ли из завистливого презрения ко мне — будто перестал меня замечать и почти не придирался, не вязался ко мне, не грозился походя — как водилось до этой нашей поездки — врезать мне безо всякого к тому повода. Зато он вдоволь отсыпался теперь на малозащи-щенном Троньке, то и дело привязываясь к нему по каждому пустяку, явно вызывая его на взаимную потасовку,
на драку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57