О, как понятны, как бесконечно дороги теперь мне эти проникновенные, как откровение, слова.
Ведь знал же и я — в отличие от Игреньки и Терзая — в пору моего младенчества про все это. Про великую полевую тишину. Про зыбкое колыхание отягощенных влагой хлебов и трав. Про нежный полувнятный аромат незабудок и колокольчиков.
И я тогда — в пору своего отрочества — испытывал и тревожную любовь и щемящую душу нежность бог весть к чему и к кому. И меня волновал властный, как звук полковой трубы, зов бескрайнего степного простора. И меня манили в неведомую, загадочную даль блуждавшие в ковылях дороги. И я ощущал притихшей душою невыразимую печаль осенних полей. И я испытывал чувство круглого одиночества — в иную пору...
Между тем все было впереди. Все было где-то там — в дали, овеянной призрачной дымкой, недавно занявшейся заревой моей жизни.
А сейчас — в это раннее вешнее утро — я сидел верхом на Игреньке. В знаменитом дарственном седле дяди Егора. Сидел с притихшей, настороженной душою.
Все пленяло, покоряло, волновало меня в этот неповторимый — трижды благословенный — утренний час. Высокое, бледно-зеленоватое — вслед за солнцевосхо-дом — небо. Блеклые от сухой прошлогодней травы,
жухлого ковыля и дымчатой полыни степные дали. Острый, пряный, пьянящий аромат талой, парной, уже пригретой вешним солнцем земли.
И сердце мое трепетало, сжималось от светлой, радостной нежности ко многому из того, что окружало меня в эти — может быть — самые светлые в моей жизни минуты. К старому отцу. К старшим братьям моим — Ивану с Дмитрием. Ко всем нашим трем запряженным в плуг лошадям. К пасшейся на отшибе поджарой нашей кобыле и саврасому ее жеребенку с пепельной гривкой и пушистым трубчатым хвостом. И — конечно же — к Терзаю, мирно лежащему сейчас себе в сторонке и смотрящему на нас с Игренькой счастливыми, завистливыми глазами.
Отец в чистой, застиранной светло-палевой ситцевой рубахе распояской, с обнаженной седой головой стоял на меже. Он бережно держал зажатую в ладонях краюшку кулича, освященного мамой на пасхальной заутрене. И я, уже зная о том — что тут к чему, нетерпеливо поер-зывал в седле, выжидал непременного в этом случае родительского благословения на посевную нашу пахоту.
Прошлой весной — при начале сева — я тоже был на пашне. Был-то был, да — в ином качестве. Просто вертелся — вместе с Терзаем — под ногами у старших. Нынче же был я — наравне со всеми нашими — соучастником священного деяния природных пахарей. Мастеров земли. Творцов хлебородия. Кормильцев немалой нашей семьи, в поте лица добывающих хлеб насущный!
— Ну, в добрый час! С богом, ребята! Поехали!..— молвил наконец отец, осенив себя широким, вольным крестным знамением.
Большой Иван, весело присвистнув, дал тем самым конной нашей запряжке ходу и, приподняв — как бы играючи — плуг за поручни, крякнув, глубоко запустил стальной лемех в парную, ароматную — как опара — родимую землю.
Отец же, осторожно положив в теплую, пахучую борозду кусочек пасхального кулича, ласково прикрыл его взрыхленной плугом землей. Затем молодым, привычно-проворным движением жилистых рук он приподнял с земли весомое, наполненное посевным пшеничным зерном берестяное лукошко и, закрепив его с помощью
заплечного жгута на уровне груди,— стал походить теперь на старого солдата-пехотинца с воинским барабаном.,. И тут, поспешно опередив нашу запряжку, он зашагал в глубь полосы, как бы прокладывая нашей тройке дорогу.
Твердой, уверенной, хозяйской поступью шел он по родной земле. И несуетными — по-царски торжественно-властными были полетные движения правой его руки, которой он щедро одарял из берестяного лукошка золотыми потоками зерна родимую плодотворящую землю!
Чувствуя в эти минуты полную мою слитность со всем этим дивным, озаренным трепетным утренним светом миром, блаженно покачиваясь в седле, я не в силах был оторвать восторженно горящих глаз от шагающего впереди нас отца — красивого, сильного, помолодевшего человека!
Признаюсь. Я и поныне думаю, что это и был, наверное, самый счастливый, неповторимый, трижды благословенный день в моей, не скупой на радости и печали жизни...
Самыми ближними соседями нашими — по смежным пашням — было несколько пресновчан, живших, впрочем, своими домами — зачастую совсем не в соседях ни друг с дружкой, ни с нами — вразброс — в разных краях станицы. И не в ухоженном, парадно-нарядном центре ее — в ряду каменных или бревенчатых, обшитых тесом просторных палат с шатровыми, княжескими крылечками — поместий именитой пресновской знати. А чуть-чуть поодаль от них. В сторонке. Наособицу. На отшибе. В некотором — как бы вроде застенчивом — самоотстранении от таких стержневых, коронных станичных строений. По ту сторону незримой — для стороннего ока — границы, настороженно ограждавшей это внут-ристаничное — никому тут не подвластное — княжество-государство!
По теплым, укрывшимся от сквозных ветров кривоколенным, окраинным переулкам и закоулочкам красовались — сами себе на поглядку — домовито обжитые деревянные пятистеннички под крутыми дерновыми кровлями. Опрятные — при усердной наружной побелке в канун годовых праздников — саманушки и пластяные
мазанки с подрисованными синькой наличниками, с веселой геранью на подоконниках. Ракитовые плетни вокруг оград. Поседевшие от времени, осевшие набок осиновые заплоты. Непременные — при каждом дворе — теремки гостеприимных скворешников на длинновязых, торчмя торчавших жердях над поветями. Широкозахватные приусадебные огороды с полузрячими — в одно оконце — наглухо заросшими лебедой и крапивой зем-лянушками — жаростойкими баньками на задворках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57