Поддавшись волей-неволей такой всеобщей подавленности и в нашей семье и в станице, затих душою и я. Меня даже не манило в эти дни на ежевечерние наши встречи с Пашкой и Тронькой, и я отсиживался в круглом одиночестве в тихом нашем доме или же в каком-нибудь укромном потайном закутке просторного нашего двора с его деревянными заплотами, амбарами, навесами и завознями.
И вдруг сердце мое озарилось нечаянной радостью. Как-то поутру — дней через пять после проводов мобилизованных казаков — услышал я от отца, что они с мамой решили поехать в город Кокчетав — на последнее, быть может, как говорила с горьким вздохом мама, свидание с Иваном. Но самое главное — они брали с собой и меня!
И тут радостям, счастью, восторгам моим не было и предела. Еще бы! Отправиться вместе с родителями в бог весть какие дальние-предальние края — через глухие, таинственные казахские степи — и потом увидеть где-то там своими глазами некое неведомое, необыкновенное, загадочное чудо, имя которому — город!
Дух перехватывало от этой вдруг свалившейся на меня как снег на голову новости. И я, по-куропашечьи встрепенувшись, полетел на упругих крыльях к закадычным своим дружкам-приятелям — к Пашке с Тронькой. Не терпелось взахлеб похвастаться — на зависть им обоим — таким выпавшим на мою долю счастьем, похожим на сон.
Однако оба они — и Пашка и Тронька — с разлету огорошили меня еще большей радостью. Оказалось, что и они оба — тоже с их отцами и матерями — едут в город Кокчетав. И тоже для свидания со своими попавшими под мобилизацию старшими братьями — ровесниками нашего Ивана. И едут вместе с нами. Завтра. Чуть свет.
Обо всем этом, оказывается, договорились — по соседскому делу — отцы наши еще в канун нынешнего дня. Я же узнал про такое событие последним...
— Проснулся!— сказал про меня с презрительной усмешкой Пашка.— Мы с Тронькой ишо вчерася вечером все наскрозь знали. Понял? Ух, вррежу!..
Но тут же Пашка, обнажая свои частые, ослепительно светлые зубы, засмеялся уже — миролюбиво, доброжелательно. И легонько толкнул меня в плечо ладошкой.
— Лады, Ваня. Мир на земле. В человецех благоволение. Аминь!..— сказал, шутливо перекрестив меня, Пашка.— А теперя — марш все по домам. Тебе ж ведь тоже надо наспех в дорогу собираться. Не забудь только свою фуражку с кокардой набекрень одеть да сапоги хорошенько ваксой начистить. Не куда-нибудь — в город Кокчетав едешь! А в городу, знашь, все как на полном параде! Тама — не как у нас здеся — по струнке ходют. Левый-правый. Ать-два. Туды-сюды. Туды-сюды...
А главное дело, шлындают, язви их, не по земле — по тратуварам! Понял?
Нет, я не понял.
Не понял, видать, и Тронька. Потому что робко спросил:
— А тратувары — это что такое, Паша?
— Деревянны дороги из тесу вдоль улки. Вот это чо!— категорично ответил Паша. И тут же разъяснил:— Потому што в городу без этих самых тратуваров ног не вытащишь — така тама грязишша!
Посмотрев на нас с Тронькой то ли с сожалением, то ЛИ с напускным презрением своими быстрыми, мерцающими глазами, Пашка затем добавил сквозь зубы:
— Ух и неучи! Ух и олухи, язви вас! Ух, я вам как-нибудь и врежу!..
— Да мы в городу-то ишо не бывали...— пролепетал я как бы в слабое оправдание своего невежества, попутно имея, конечно, в виду и Троньку.
А между тем оба мы — и я, и Тронька — хорошо знали о том, что город Кокчетав Пашка — так же, как и мы, несчастные,— не то чтобы там наяву, а и во сне-то вряд ли хоть раз видел! Однако же вел он себя перед нами сию минуту так, будто только что воротился вместе с нашими станичными лейб-гвардейцами прямым маршем из Санкт-Петербурга!
— А церквей в Кокчетаве много, Паша?— вдруг спросил ни с того ни с сего Тронька.
— Пять храмов. Один собор. Пятиглавый. Плюс на минус — тюрьма белокаменная. Сорок три ветряка. Па-рова крупчатошна мельница. Татарска мечеть. Архиерей. Семеро кабаков с казенными целовальниками. Пожарная каланча до небес — на тышшу верст скрозь вокруг видно! Прогимназия. А базар в городу — настояшша Куяндин-ская ярмарка!..— начисто перечеркнул нас с Тронькой крест-накрест пулеметной очередью Пашка.
Тут у нас и совсем языки присохли. И Пашка, воочию убедившись в этом, с миром отпустил нас домой, не преминув напутственно пригрозить вдогонку:
— Да, спокойной ночи, шалопаи!.. Дрыхнуть-дрыхнуть. Да не засыпайте. Почашше вздрагивайте. А то продерете утром шары, а ваших тятей — Митьками звали! Укотим без вас в неизвестну даль спозаранку. По гладенькой дорожке. Со свистом!..
Я, разумеется, был твердо уверен в том, что ни отец, ни мама без меня не уедут, коли уж сами — я ж не напрашивался!— посулились взять меня с собой. Никогда, конечно, не уехал бы без нас с Тронькой и Пашка в такую радостную, как редкий праздник, дорогу. Это я тоже знал назубок.
Однако сон мой был в эту ночь малостойким, чутким на побудку, настороженным, тревожным. Ночевал я — как и всегда в летнюю пору — на любимом привычном месте. Под дерновым навесом, В бесколесном одре вековой дедушкиной телеги. И, проснувшись чуть свет, я увидел во дворе и отца и маму, занятых каждый своим делом.
Мама — я видел ее через настежь распахнутые створчатые окошки нашей прижавшейся к пятистенному дому земляной избушки — ставила на стол бурно бурлящий, ярко пылающий медью самовар. Отец деловито смазывал стальные оси и колесные втулки стоявшего посреди ограды легкового ходка с продолговатым ракитовым коробком на дрожках.
Ага. Слава богу, вовремя я проснулся. И оглядевшись туманными спросонок глазами вокруг, сразу же убедился в том, что наши действительно собираются нынче в дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57