Да и потом, куда ни хвати, на все руки мастер!
— А пономарь-то — ух, я те дам!— с лету подхватывал стариковское славословие в честь Арефия, крутнув с веселым отчаянием наголо стриженной головой, захлебывавшийся от восторга слюной Пашка.— Слыхали, как он во все колокола на нашей колокольне кадрель в нонешнюю пасху наяривал?! С переборами! С поддергом!.. А девки с холостыми ребятами — на площади, у качелей — все шесть фигур под его музыку сплясали! Вот вам, Христос воскресе, не вру!— клятвенно крестился, лупя на деда — как на икону — бесстыжие свои белки, Пашка.
— Было дело...— подтверждал кивком дедушка.— Озорничал. И не раз... Выпивши был потому што. За эти его грехи, бывало, перепадало ему на пряники от самого владыки. От архирея всея Омской епархии. Епитимью на ево накладывал. Соборовал нашего пономаря — по всем семерым канонам! Как — протопопа Аввакума!
— А епитимья — это чо тако?!— как с печки тут падал со своим скоропалительным вопросом ничего — как видно — не понимавший на сей раз в таком темном деле даже сам наш всезнающий Пашка.
— Кара така. За грехи. Архирейский приговор — строже некуды!
— Чо — арестански роты?! Али ишо хуже — острог?!
— Возмездие — по духовному артикулу. Девяносто земных поклонов — дважды в каждый у бога день. На коленях. Перед алтарем. У царских врат. От субботы до субботы — скрозь всю великопостну неделю. Один раз — натощак — с утра. Вдругорядь — не в большой сытости — вечером. Навольнодумствовал — лупи, сукин сын, об пол лбом. Кайся. Винись. Набивай шишки!.. Вот это — чо. Не поминальна рисова кашка с изюмом в Родительский день — на Фоминой неделе!
— И он — чо?! Каялся?— вдруг ни с того ни с сего свирепел на наших глазах, наседая на дедушку точно готовый к кулачному бою с ним, осатаневший Пашка.
— Покаялся он тебе — разевай рот поширше! Не на такова ишо грешника владыко нарвался!
— Но и чо?!
— Да ничо...
— А архирей потом чо?!
— И архирей ничо...
— Вот язви те!..
— Это ково?
— Владыку тово...
— За чо?
— А так. За чо надо!.. К хорошему человеку вяжется потому што!
— Вязатца — привязывался. И не единожды. Да ишо как! Один раз едва было не отлучил кума от церкви. Как отлучил святейший Синод — сызнова к слову пришлось — тово жа графа Толстова!
— А графа — за чо?!
— За то само, за што и Арефья. За непокорность. За вольнодумство. За ослушание. А тут ишо — плюс на минус — за ту же саму пасхальну твою кадрель — с переборами!.. Ну, тут мы, правда, всем станишным нашим обчеством — стеной за кума поднялись. Приговор на гербовой гумаге — все как один — с маху подписали!
— Опять рупь двадцать пять — приговор! Кому?! За чо?!— всплескивая ладошками, восклицал в изумлении Пашка.
— Ух жа и бестолочь ты, погляжу на тебя!— корил нетерпеливого выскочку дедушка.
— Толк-от есь, да не втолкан весь!— огрызался Пашка попавшимся тут ему на язык услышанным однажды от старших малопонятным ему присловьем.
— То-то и оно, што не втолкан весь!..— говорил с хитроватой усмешкой дедушка.— Приговор — за Арефья. Мы на поруки, под свою опеку станишного об-чества пономаря брали!
— Но и чо?!
— Ничо. Укрепил наши подпися под приговором станишный атаман печатью. И отправилась наша гумага с вершным нарочным — прямым маршем — в Омск! В пакетах с двойной адресью. Один пакет — под сургучом — генерал-губернатору. Другой — владыке!
— А тут чо?!
— А ничо.
— Как ничо?
— Так. Ничо. Потому што и тута владыко на бобах перед нашим пономарем очудился!..
— А это пошто?!
— А пото што генерал-губернатор от инфантерии приговор наш принял в резон. Уважил станишно обчест-во. И в угоду нам — восподам старикам — владыку утихомирил. Унял. Но а тот потом, сказывали, маленько по-ерепенился — для куражу перед генералом от инфантерии — да и начисто простил кума!
— То-то, язви ево!..— вполголоса, чтобы не расслышал дед, восклицал тут, почему-то указуя на нас с Тронькой своим черным и острым — как у дьявола — перстом, разом обмякнувший Пашка.
— Ишо бы не то-то!— поддакивал дедушка.— А куды там было деваться владыке, коли пресновский звонарь — всем приходам архирейской епархии на зависть! Цены такому звонарю — на тыщу верст окрест — нету! Как ударит он разом, с размаху во все колокола, земля из-под ног поплывет. Не звон — трубны звуки архангелов!
— Тятя сказывал,— опять ввязывался в разговор Пашка,— будто деда Арефья аж на соборну колокольню пономарить в город Атбасар сманивали. Хороши деньги давали. И златы горы и реки вина, говорит, за это само ему сулили.
— Правду сказывал тятя. Сманивали. И суливали — немало,— подтверждал дедушка.— Да и было за чо сулить. Ведь он не одну только твою кадрель с переборами может спьяна во все колокола сыграть. Это уж — так точно. Это он — назло владыке. Из озорства. С полупьяного полудурья... Зато на духовном звоне поднаторел он у нас — похлеще всякой кадрели! Тут он набил руку. Навострился — до страсти. И все самоуком. Талан!.. Хошь, тебе «Достойну яко воистину» — как регент по нотам — нараспев отзвонит. Хошь, «Спаси, господи, люди твоя» без запинки отбрякат... Нет уж, отец владыко, нашенского пономаря никому сроду не перепономарить!
— А нашего чеботаря никому не перечеботарить!— подбрасывал тут старику и свою скороговорку озаренный озорной усмешкой настырный Пашка.
— На дворе трава, на траве дрова!— радостно восклицал — как палил из фузеи — встрепенувшийся, словно спросонок, Тронька.
— Из-под топота копыт пыль по полю летит!— не отставал от внезапно вспыхнувшего меж нами словесного состязания в скороговорках даже и я.
И тут, окрыленный жаром нахлынувшего вдруг на него азарта, Пашка, как бы забыв о присутствии дедушки, мигом подключил нас с Тронькой вне всякой связи с предыдущим разговором к иной нашей, уже ведомой нам — по его же науке — потешной игре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57