И на крепкой, надежной привязи был сейчас безмолвст-
вующий свинцовый его язык, опутанный упругим, привязанным калмыцким узлом к столбу пеньковым канатом.
Невзирая на многоликое семейное окружение из мал мала меньших колоколов — светлоголосых, отзывчиво-радостных его подголосков, Главный выглядел среди них отрешенным, угрюмым, глубоко одиноким и чем-то схож был, казалось мне, с темным ликом того сурового, погруженного в думу библейского старца, который запомнился мне по одной из недревних церковных икон нынешнего письма...
Ниспадающий тяжкий подол колокола — сплав серебра и меди — был украшен славянской вязью — поясной надписью, и я, уже окончив к тому времени второй класс станичной начальной школы, где мы проходили церковнославянский, бойко — не один раз — перечел и навсегда запомнил ее.
Надпись на колоколе гласила:
«Пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших. Приидите ко мне все страждущие и обремененные и Аз успокою Вы!»
...И уже потом, на земле, когда мы, спустившись с колокольни, сидели на ветхой скамейке под дремучими зарослями акаций, черемухи и сирени в церковной ограде,— дедушка Арефий рассказывал мне нечто вроде притчи о Главном колоколе.
— Этот колокол у нас — не простой. Жертвенный. Обетный!— сказал дедушка, многозначительно указуя перстом на колокольню.
— Как это?— встревожась, не понял я.
— А вот так, сударушка...— молвил старик со вздохом.— Давний это сказ. Вековой. Темный. Даже наши деды, и те знавали его от старых людей — понаслышке... А как было дело? А так. В те дальние от нас времена замес то нонешних станиц Сибирского казачьего войска стояли вдоль Горькой нашей линии — от реки Урала до самого Иртыша — сторожевы крепости и редуты. Это — для острастки незамиренных ишо в ту пору ба-рымтачей. А те пошаливали в ту пору, сказывали стары люди,— я те дам! Барымтачили лихо. Строевых казачьих коней косяками в глухие свои степи с концом умыкали. Ну, да кони там ишо туды-сюды. Бог с имя, оне — дело наживное... Дак ведь эти азиаты заодно и казачьих женок арканили!
— Как это так — арканили?
— А вот так. Выйдут из крепости бабы в соседний березовый колок за ягодами, за груздями ли, а тама — киргизцы в засаде. Приглядятся дьяволы к той, котора придется по ндраву, и — аминь! Джжик ее волосяным арканом вокруг тулова, а затем — в беремя, голубушку, да — по седлам. И на полном карьере — в степь! Прямым маршем — в полон. В неволю... А уж из тех диких степей полонянкам возврату в крепости не было. Попалась в петлю — с концом, как в воду канула. Только и поминай потом, как ее, матушку, величали! Вот так-то, сударушка...
Умолкнув, старик добыл из кармана берестяную табакерку с молотым табаком и, заложив в обе ноздри по щепотке, так затем расчихался, что на минуту даже примолкли озоровавшие в черемухе воробьи.
Меня же не переставала теперь волновать таинственная история Главного колокола, названного жертвенным и обетным, и я пока никак не мог понять того, какое отношение имели к колоколу те коварные барымтачи — похитители строевых коней и казачьих женок, о которых рассказывал мне сейчас дедушка.
Между тем старик, всласть начихавшись, сказал, бросая взгляд на колокольню:
— А теперь — про колокол... Нес в ту недобру пору караульну службу казачий гарнизон и в нашей крепости. А командовал гарнизоном наказной атаман, их сиятельство граф Семилов, прибывший сюды с Кавказу. За заслуги перед отечеством он был обласкан в Санкт-Петербурге тогдашним государем и пожалован на новом месте участком в двести с гаком десятин из земель кабинета его величества!.. Был атаман этот — тертый калач. Крутой на руку. Старый рубака. Отец — для нижних чинов. Гроза — для супостатов!.. А прибыл он в крепость уже в годах. Вдовый. Но — не один. С дочерью — осьмнадцати лет. Единственной — напоглядку. Красавицей, сказывают, с лица воду пить! Без амбиции. Обходительной. Благородной, как надо...
— А как ее звали?— живо заинтересовался я.
— Звали — прошше некуды — Мария!— почти пренебрежительно ответил дедушка.— Ну да дело ишо не в этом... Дело в другом. В беде. Не повезло на новом месте стреляному атаману. Как гром среди белого божьего дня обрушилось бедствие на его седу голову. Зане-
могла вдруг ни с того ни с сего, по какой-то причине, стала сохнуть и вянуть день ото дня, и бац — обезножела барышня! Да так обезножела, што всякие там лекаря только руками разводили, а поставить ее на ноги не смогли. Лежит пластом второй год кряду девка, и баста!.. Ну, у атамана, понятно, от такой напасти — голова кругом. И служба — не в службу, и жизнь — не в жизнь!.. И тут кто-то там из тогдашнего простонародья отважился надоумить графа испытать счастья в нашенском Горьком озере. А вдруг, мол, горячи озерны грязи в аккурат и окажут пользу многострадальной барышне!..
— Это которое Горькое?— спросил я, потому что вокруг станицы таким горько-соленым озерам счету не было.
— Малое. В версте отсюдова. За Горькой дубровкой...— сказал, как бы отмахиваясь от назойливых моих расспросов, старик. И малость помешкав, пожевав вялыми губами, словно силясь припомнить что-то особо значительное и важное в своем сказе, продолжал:— С виду-то это озеришко — так себе. Сам знаешь. Незавидно. Малоприметно. А вот — умозрительно! С загадками. Не озеро — тайное тайных!.. А пользительность его я на своем становом хребту испытал. На собственной пояснице!..
Испугавшись, что старика снова начало заносить в сторону от того главного в его рассказе, что все больше и больше захватывало, волновало меня,— я поспешно спросил:
— Ну, и как граф — согласился?
— Погоди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57