— Мне отмщение, и аз воздам! Так говорится в писании...— ответил на это дедушка и тут же пояснил:— Никакому вероотступнику не уйти от божьего возмездия. Не ушла от него и беглянка. Скору смерть свою нашла она на байге — конных игрищах. Знать, недобра сила, сказывали стары люди, вырвала ее — на полном карьере — из дорогого степного седла. И навек пригвоздило изменницу к сырой земле орды нековано конско копыто!..
Вновь взяв в руки берестяную свою табакерку, старик, задумчиво постукивая перстами по крышке, со вздохом молвил:
— Не стало вскоре и атамана. Нашли его поздней осенью верстах в трех от станицы - усопшим... Видно, почуяв близку кончину, ворочался он из дальнего странствия в крепость, чая помереть в близости от родного храма. А может, и охота было ему напоследок послушать прощальный звон обетного его колокола!.. Ворочался былой атаман в свой крепостной гарнизон убогим и сирым странником. А скончался возле потухшего костра при дороге, с холщовой сумой — в изголовье!.. Предали тело его земле гарнизонные казаки с воинскими по-
честями. Поседелы как лунь пушкари из ядерных пушек пальбу с крепостного редута открыли. И колокол кончину его оплакал!.. Ты видел в церковной ограде чугунну плиту на его могиле?— спросил в завершение скорбного своего сказа дедушка.
Я молча кивнул в ответ ему головой. Видел. Не раз перечитывал начертанные на ней литыми буквами слова надгробной эпитафии и — как поясную славянскую вязь на Главном колоколе — знал ее наизусть.
Надпись на могильной плите гласила:
«Здесь покоится прах Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка штабс-капитана — командира Пресновского крепостного гарнизону — Наказного атамана графа Селиверста Захарова-Семилова, одарившего крепостной храм Большим колоколом в лето 1811-е. Рожд. 1753. Сконч. 1815 г. Мир праху твоему, командир отец. Благодарные пресновчане».
Дедушка Арефий умолкнул. Замкнулся. Ушел в себя. И теперь, как было видно, надолго. Но вдруг, спохватившись, подстегнутый какой-то внезапно павшей на память заботой, вскочил и засеменил со стариковской суетливостью в церковь, оставив меня в одиночестве.Вечерело.
Стайки легкокрылых, раскиданных ветром облаков проплывали над слегка позолотевшей от предзакатного солнца колокольней. Острее запахло под вечер густым, сладковатым ароматом цветущей акации, черемухи и сирени. Шустрые стрижи и атласногрудые ласточки, охотясь за мошкарой, бороздили — и вкривь и вкось — су-хоросный вечерний воздух стремительными стрельчатыми полетами.
В заросших дремучими травами земляных валах былой крепости поверочно перекликались перепела и капризно ржал жеребенок с позвякивающим ямщицким колокольчиком на шее. Уже завела в заозерной дали печальную свою песню глухо загукавшая выпь. Где-то за станицей бойко разговаривала, складно постукивая железными втулками, катившая по степной дороге пароконная бричка. И было слышно, как блаженно и утомленно мычали в табунах, возвращающихся с дневных пастбищ, почуявшие близость своих дворов коровы.День меркнул.
А я продолжал сидеть в одиночестве на ветхой скамейке пустынной и тихой церковной ограды, не спуская глаз с Главного колокола, который хорошо был виден отсюда в сквозном, широком арочном проеме колокольни.
Теперь я смотрел на колокол, как на тяжкий венец трагедии столетней давности, свидетелем, а может быть, и причиной которой он был. И мне казалось, что и по сей день он все бережно сохранил в недремлющей своей стойкой памяти — все, что было связано с трагедийной судьбой атамана и несчастной его дочери. Оттого-то, наверное, и выглядел он в возбужденных глазах моих в этот кроткий вечерний час таким угрюмым и отрешенным, погруженным в затяжную — навек — горькую думу о канувших в бездну тех временах...
Я смотрел — снизу вверх — на Главный колокол так, словно ждал от него ответа на немые мои вопросы. Но безмолвствовал, опутанный тугим пеньковым канатом, безгрешный его язык!
ИВАН ШУХОВ
ТРАВА В ЧИСТОМ ПОЛЕ
повесть
Я счастлив тем, что я оттуда,
Из той зимы,
Из той избы.
Я счастлив тем, что я не чудо
Особой, избранной судьбы.
Мы все, почти что поголовно
Оттуда люди, от земли.
И дальше деда родословной
Не знаем...
А. Твардовский
Бытовало в пору моего детства в наших краях такое емкое слово — бороноволок. Порождено оно было глаголом — боронить, волочить борону. Едва достигал парнишка семи годов от роду, его уже почитали в семье за работника, а нередко при особой нужде, бывало, отдавали даже на круглое лето в чужие люди — по найму.
Да это и был работник. С первых же дней ранней весны до глубокой осени бороноволок не слазил с лошади, волочившей то в дни сева по свежей пахоте борону, то копны душистого, как сотовый мед, сена, подтягиваемого к стогам и скирдам тоже волоком; то запряженной в плуг, сенокосилку иль жатку, в придачу к паре коренных лошадей, третьей конной силой — на выносе, или, как говаривали у нас,— на уносе, которой правил оседлавший ее бороноволок.
— Вот и мы, дал бог, дождались своего бороноволо-ка!— сказала однажды про меня мама, и я был счастлив услышать от нее такие слова, приняв их за великую похвалу моему возрасту.
Неповторимым, запечатлевшимся на всю жизнь радостным праздником был для меня день моего первого выезда на пашню.
Очень волновали меня хлопотливые сборы старших в семье, готовившихся к откочевке в степь — на целое
лето. Еще в канун выезда, загодя, все деревянные оси и колесные втулки трех наших древних телег были обильно смазаны ароматным, пахнущим подпаленным берестом вязким дегтем, а легкие дрожки на железном ходу — особой колесной мазью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57