А светлые сны мои были здесь мимолетными, сбивчивыми, полузаспанными, и, просыпаясь поутру, я не всегда помнил их.
Так вот и тут, едва добравшись до телеги, я — переутомленный дневными и вечерними впечатлениями — повалился снопом на милое сердцу ложе и заснул, как
будто бы прежде, чем успел смежить набрякшие свинцовой тяжестью веки.
На этот раз мне приснился Игренька. Золотой. Се-ребряногривый. Крылатый. Я мчался на нем — сломя голову — верхом.
Без узды.
Без ума.
Без памяти.
Прямым маршем — на ярмарку в Куянду!
И вот — теперь уже наяву — я действительно сидел верхом на Игреньке. И не просто — верхом. А в настоящем походном казачьем седле, с тороками, с приятно поскрипывающей кожаной седельной подушкой со звонкими — подогнанными по моим ногам — блестящими стальными стременами.
Седло это было — не простое. Заветное. Я был одарен им — в день моего крещения в купели станичной церкви — крестным моим, дядей Егором. Одарен в обмен на обетное слово отца вырастить из меня неробкого, не обделенного удалью и душой казака — достойного наследника былой боевой славы крестного. А когда пробьет и мой час послужить верой-правдой отечеству нашему, проводить меня в этом седле, в конном строю с казаками-однополчанами в далекий — за тридевять земель — поход, на действительную мою службу в городе Верном!
Это старинное казачье седло было дорого дяде Егору — как память о былых его походах под началом генерала Скобелева, которого старик боготворил до конца своих дней, почитая и ставя его даже выше самого императора Александра III — яростного скобелевского недруга!
Цветной литографированный портрет Скобелева в застекленной, тускло-золотистой багетной раме висел в переднем углу, чуть пониже божницы — в самом чтимом месте всегда опрятной, всегда чисто прибранной горницы в пятистенном доме моего крестного.
Часто бывая в этом родственном нашем доме, я не в силах был оторвать восторженно горящих глаз с роскошного скобелевского портрета. Вдоволь наслушавшись рассказов крестного о безумной храбрости, дерзком уме и редкой душевности этого приумножившего
славу России генерала, я глядел на него всегда — глазами дяди Егора — как на полубога, и сердце мое умирало от застенчивой и завистливой к нему любви.
Впрочем, иногда покорял он меня двояко. То — царственной, неприступно-гордой его осанкой. То — земной, подкупающей человеческой простотой. Он привораживал меня затаенным, глубинным блеском суровых и строгих, по-орлиному зорких глаз. Удивлял высоким, не омраченным морщинами, чистым лбом. Пышными — с проседью — словно разметанными ветром бакенбардами и лихим разлетом распластанных — как беркутиные крылья — седых, круто закрученных вверх остриями, победоносно-властных его усов.
Я не говорю уже о парадном его мундире. Генеральских эполетах. Аксельбантах. Георгиевских крестах. При виде всего этого великолепия я вообще терял дар речи — у меня присыхал к нёбу язык!
Седло же, которым так щедро одарил меня дядя Егор в день моего крещения, было свидетелем боевых его походов.
— А как было дело?— начинал каждый раз с вопроса дядя Егор сказ свой о взятии Геок-Тепе.— А так. Осаждали мы крепость три дни. А на свету четвертого — пошли на штурм. Было это в понедельник. Двенадцатого января. В одна тыща восемьсот восемьдесят первом году. Куропаткин — был он в ту пору пока ишо в чине полковника — повел своих молодцов в наступление на западны стены крепости. А орлы есаула Гайдарова ринулись на штурм — с сиверу... Мы жа находились в тот час в личном резерве Скобелева. Стояли в конном строю. Ни живы — ни мертвы. Вросли в седла. С пиками наизго-товке. Не дышим. Горим от нетерпенья. Ждем команды для смертной атаки...
— А Скобелев?
— Он — впереди. На белом, как кипень, своем красавце-ахалтекинце. В парадном мундире. При всех регалиях. С саблей наголо. Не генерал — картина!..
В этом месте, прервав на минуту рассказ, дядя Егор, как правило, умолкал, словно предоставлял возможность слушателям зримо полюбоваться гарцующим перед войсками на пылком белом коне боевым генералом — собранным, волевым, полным железной решимости, хладнокровного мужества и лихой отваги!
— Ровно в двенадцать часов пополудни грохнула наша матушка-мина!— продолжал после маленькой заминки дядя Егор.— Рухнула ихнея крепостная стена — с проломом длиною в пятнадцать сажен. Вот этого нам и надо было! И тут — началось дело!.. «С нами бог, братцы! Клинки-пики — к бою! За мной! В атаку! Урраа!» — прогремел ерихонской трубой громобойный голос Скобелева. И вихрь вихрем рванул он с места в карьер — впереди нашей конной лавины!.. С гиком и ревом ворвались мы — следом за генералом — через пролом крепостной стены в Геок-Тепе. Вот тут-то и узрел я кромешный ад. Преисподнюю. Вертеп. Содом и Гоморру!..
— Страшно было?!— спрашивал я упавшим голосом.
— Страшновато теперь — вспоминать... А в тот час — не до страху! Я, к примеру, летел за Скобелевым — как на крыльях. Ни коня, ни седла под собой, ни стремен под ногами — ничего не чуял. Одно было в твердой памяти: пика, взятая наизготовку!.. Я и теперь не скажу, отчего у меня в ту секунду потемнело в глазах,— от ярости в сердце али от поднятой конницей пыли. А пыль стояла стеной. И вот когда черное небо — среди белого божьего дня — мне показалось с овчинку!..
— А текинцы?
— Дрались — как звери! И наездники — любо поглядеть. Хоть и без седел — жейдаком. Босиками. В белых рубахах, с засученными по локоть рукавами... В рукопашном конном бою страшней, чем оне, супостата на свете нету. Сходятся — в лоб, и секутся своими косыми саблями — насмерть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57