Сознание мое тотчас переместилось в него, я как бы отразился туда с помощью телеграфа, света и бог его знает чего еще.
Отец при виде меня поздоровался; не удивившись, он, как и брат, заметил, что мы встретились ненадолго. Спросил про маму, про родню. Но только он собрался объяснить, откуда ему известно, что я здесь мимоходом, появились очень высокие существа с неуловимым выражением на лицах — но лица у них точно были, в этом я уверен,— посадили нас за стол и стали угощать. Они были в атласных и бархатных одеяниях, на груди каждого сверкала, переливаясь всеми цветами, тяжелая, массивная цепь. Помню, что на столе были жареные цыплята, рыба и красное вино.
В центре всего оставалось солнце. Мощное сияние излучало приятное тепло и притягивало будто магнитом. Как бы получше выразиться? На душе — восхитительный покой, тебя ничто не волнует, и речь даже не о чувствах, впрочем, о чувствах тоже — ты чувствуешь, что ничто тебя не тревожит и тревожить не может! Вообще! И эта уверенность непоколебима. Состояние беспредельного покоя многократно усиливалось растроганностью, глаза мои были на мокром месте, на губах блуждала улыбка, даже стыдно признаваться в какой-то пронизывавшей меня размягченности, но это правда, и все тут! Как будто ласкаешь женщину, поглаживаешь ее по губам, векам, кончиками пальцев очерчиваешь контуры лица, дороже которых для тебя нет ничего на свете, и восторг такой, будто гладишь сына или дочку по мягкому пушку волос и прямо осязаешь, как они льнут к тебе в абсолютном доверии и преданности, и тебе ясней ясного, что это — твой дух, твоя плоть. Я обнаружил тогда в себе столько нежности, сколько не испытал за всю свою жизнь. Еще отчетливей было чувство собственного достоинства. Во мне проснулся павлин, но не спесивец, а скромно-горделивый красавец. К этому прибавьте впечатления и чувства, о которых я говорил вначале,— испытанные мной в минуты свободного парения, невесомости, но только очень интенсивные. Меня переполняло блаженство в таком изобилии, что все происшедшее представляется теперь каким-то сложным экспериментом, при котором в человеческом организме раздражены все нервные окончания и центры, способные вызвать предельно приятные эмоции. Я ничего не хотел и только улыбался и распространял какие-то лучи; вам это, возможно, покажется забавным, а я затрудняюсь определить происходившее точнее. Если ограничиться одним словом, я сказал бы, пожалуй, так: согласие, гармония. Меня переполняло изумление и всепонимание.
И вдруг я по собственной воле оказался в атмосфере турецкой войны. Помню, еще в школе мне не давало покоя любопытство — как именно проходила осада нитранского замка, и вот, представьте себе, я оказался там, потому что захотел этого. Когда турок прогнали, я не ликовал и не огорчался. До сих пор странно, почему не было во мне ни злости, ни радости, происходившее я просто наблюдал, и всё. Наблюдал за событиями, вживался в них, воспринимал как прекрасную картину или изумительную мелодию. Во всем я видел красоту, проникновенную неповторимость, гениальность мгновений, восхитительную созидательную энергию, упоение существованием как таковым. Не хочется смешивать понятия, но не могу избежать кажущегося бессмысленным сочетания: существование ни в чем. Впрочем, я вышел за рамки фактов. Больше не буду, оставлю толкования в стороне.
Меня переполнял восторг, будто ребенка при виде новой игрушки, оттого, что мне все доступно,— я не передергиваю. Но, представьте себе, заново пережить аварию не хотелось, хотя интересовало — как же все произошло? Однако я будто предугадывал, что знать это еще не пора. Мне никто ничего не запрещал, я не боялся, что погаснет ярко сияющее солнце, не боялся, что рассеется нирвана, просто чувствовал, что время еще не настало. Точно так же, как не настало еще время реальное, которое я затем провел под наблюдением врачей в палате интенсивной терапии. Я не сомневался, что при желании смогу оказаться в любой минуте будущего, но не пытался этого сделать. И тут меня пронизала боль, впервые за все время. Я сообразил, что блаженство кончится и меня извлекут из солнечной купели, где ни в чем нет недостатка.
С этой мыслью я вернулся к собственному телу и снова стал самим собой, но одновременно находился и вне тела. Я, словно со стороны, из угла палаты наблюдал за своими спасителями, понимал их разговор, отмечал все их действия — и могу это доказать! Когда вошел заведующий неврологическим отделением, призванный на консилиум, молодой врач со смоляно-черными усиками как раз совал мне в вену под ключицей тонкую трубочку. Сестричка неловко подала ему ножницы, они упали на пол, скользнув по моему плечу. Ей пришлось бежать куда-то за другими, потому что рядом подходящих не оказалось. Потом на меня дышал аппарат, пыхтел и сипел, словно живой (будь я в сознании, я бы жутко испугался), и в нем что-то испортилось. Тело мое начало синеть, особенно губы, язык и пальцы. Аппарат отключили, сестричка начала делать мне искусственное дыхание большим черным резиновым мешком. Неисправность тут же устранил санитар, посетовав, что у него третий день ломит поясницу. Могу записать все, что говорилось в моем присутствии. Надежды на мое спасение у них почти не было. Меня это ничуть не трогало. Ни капельки. Точно.
Застолье с отцом и двоюродным братом заканчивалось, мне не хотелось есть, но я взял со стола кусок цыпленка и выпил вина, наблюдая при этом за розовым горизонтом, и безотчетно отметил про себя, что в преодолении его есть роковой смысл. Один из угощавших протянул мне руку ладонью вверх, позвав — пойдем, но я против своей воли (подчеркиваю это) начал от него удаляться, отца же с братом понесла неведомая сила к розовым зорям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34