— ответила Яна на мое приветствие.
— Я был очень занят, много дел, прости,— промямлил я, наклоняясь над тарелкой, хотя у меня пропала всякая охота набивать себе брюхо.
— Ну и чем же ты был так занят — собой?
Я посмотрел ей в глаза и признался:
— Конечно.
— Так-то ты решил со всем покончить?..
— С чем? Говори тише, кругом шпионы.— И я помахал вилкой возле уха.
— С дружбой. Или с любовью?
— Я весь взмок от пота,— извинился я, не найдя ничего лучшего грубой прямоты, чтобы справиться с растерянностью и уклониться от неприятных вопросов. Да, надо комментировать. Откровенно. В основном свое собственное состояние.
— В самом деле?
— Янка! — взмолился я.
— О!
Я идиот! И еще не раз пожалею об этом обращении — «Янка»!
— Давай отложим разговор, если можешь,— попросил я с минимальным шансом на успех.
— Будем молчать?
— Поправка: отложим тему, не разговор, естественно.
— Для меня это одно и то же. Я всегда говорю только о том, о чем мне больше всего хочется поговорить. А ты нет?
До чего она была привлекательна, паршивка! Выдал ли мой невротический вздох мои мысли?
— Тогда спроси, нравишься ли ты мне. Думаю ли я о тебе. Скучаю ли.
Да уж, лучшая оборона — наступление. Все мои благие намерения полетели в тартарары.
— Если тебе так уж хочется... Но отвечай по порядку!
Разговор наш перестал быть достоянием лишь нас двоих. Кто-то напротив, кто-то слева, кто-то с Яниной стороны натужно ловили обрывки наших слов, даже отрывочные междометия.
Я отшвырнул вилку с ножом, отставил тарелку с последним куском жирной домашней ветчины, опрокинув при этом бокал и пролив вино.
Резко вскочив и не говоря ни слова, я придвинул Яну вместе со стулом ближе к столу.
— Пардон,— процедил наконец я сквозь зубы.
Все повернули ко мне головы. Я шутовски осклабился и жестом воспитанной маленькой девочки помахал на прощанье кому-то сидевшему в конце стола.
— Иван, ты что? — воскликнул Рудо.— Ты куда?!
— Момент терпения, маленький сюрприз,— соврал я, на что Рудо вскинул руки вверх, взывая к патрону высших сфер или, быть может, к патрону чудаков, с которыми ничего не поделаешь.
Классика!
Каким только идиотом, примитивом, обалдуем, фофаном, недоумком, раззеваем, свистуном, пустомозглым дуроломом и так далее и тому подобное я себя не обзывал! Стольких кретинов, большего или меньшего калибра, не насчиталось бы в армиях всех континентов, вместе взятых! Вот врюхался в историю! Физкульт-привет! «Привет, привет»,— сам себе ответил я и попытался взвесить все трезво. Трезветь-то мне, собственно, было нечего — триста граммов вина?! Но окончательно я пришел в себя уже только на набережной. Гниловатый ветерок с Дуная освежал, и особенно напрягаться, анализируя свое состояние, не было нужды — и так все было ясней ясного!
Когда я закуривал — господи, я — курю? — у меня дрожали руки. Что это — моя болезнь? Черта с два болезнь, а если болезнь, то имя ей — Яна.
Я уж и обмануть себя не умею. Велит же мне страх дельца спать ложиться в полосатой пижаме, приучая к полосатой униформе!
Мерзость мерзейшая, этот самый второй мужской переходный возраст!
Я тащился по улицам домой с тем, чтобы сразу же залечь в постель. Постепенно я начал оправдывать себя, как вдруг у самой калитки меня поманила пальцем — Яна!
— Я могу у тебя переспать?
И бросилась ко мне в объятья.
Больше мы не произнесли ни слова.
Кожа ее была нежнее папиросной бумаги. Я гладил ее кончиками пальцев, осторожно, чтобы не помять и чтоб она не шуршала. Когда я добрался до' бархата, зрачки ее глаз, ни на миг не отрывавшиеся от моих, расширились беспредельно, обняв мир со всех его тучных боков.
Она затрепетала, и тонкие ее пальцы и узкие ладони, гладившие до этого мои плечи лишь по кончикам волосков, испытывали жесткость кожи, нежным сжатием побуждали мои руки к смелости и находчивости. Ее мягкие губы искали мое заросшее лицо. Она согревала меня, как окоченевшего птенца, своим дыханием, и я с наслаждением втягивал его запах, не отравленный никакими искусственными снадобьями, и запах тела тоже был естественный, все более отчетливый, резкий и густой.
Она напряглась, и пальцы ее решительно требовали от меня умерить дрожь губ и ноздрей, ее вздымающаяся грудь и мощные волны девственного живота не принимали оттяжки.
Первый трепет остановил ее дыхание, тут же быстро последовали судорожные объятья, зрачки не успели сузиться, потому что в возбужденных телах пробудилось новое желание, не менее настойчивое и в то же время более желанное, ведь апогей его наступил не так скоро, чтобы мы не успели запечатлеть облик его и краски, вкус и отзвук — тем чудеснее наслаждение приготовило оно нам на смену первому.
К ее улыбке, которая была, видимо, ничем не нарушаемым свидетельством блаженства, теперь примешивались благодарность и восторг, хотя, возможно, на дне ее уже таился зародыш язвительного замечания. И сразу, так сильно, как никогда прежде со мной не бывало, я ощутил ее свежее, молодое и совершенное существо, внешняя его гармоничность — красивое личико, пропорциональное, без грубых погрешностей сформованное тело, жесты и походка, мимика и речь — не уступала ее интимным прелестям, и снова в меня влилась мужская сила.
На этот раз ее ладони стиснули мои скулы, словно
хотели стянуть маску и увидеть истинное мое лицо. Между бровей и около губ у нее обозначились морщинки. Она тотчас заметила мой испуг или нерешительность и замотала головой. Словно опасаясь, что я не пойму, она сказала:
— Да, да, Иван, да, и еще.
Я не то чтобы стесняюсь писать дальше, но я не скульптор и не художник, которым дано открыто говорить о красоте тела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34