..
— Это не Джвебе, отец.— У Гванджи от волнения задрожали губы.— Ты правда не пустишь Джвебе в дом?
— А где мать? — уклонился от ответа Беглар. На глазах Гванджи блеснули слезы, и, чтобы отец не увидел их, мальчик натянул на себя одеяло.
— А Варден слушался тебя, отец?— спросил Гванджи из-под одеяла.
— Врать не буду, кое в чем и не слушался.
— Учитель говорит, что Варден был такой же упрямый, как и ты, отец.
Беглар откинул одеяло с лица Гванджи.
— Он так и сказал, твой учитель?
— Да, так и сказал... Он сказал, что ни ты, ни Варден от своего слова не отступите.
— Да, не отступим,— подтвердил Беглар.
— Ну, так что же ты от Джвебе хочешь?
Беглар не сразу ответил сыну. Не хотел ответить сразу, да и не мог. Он снова с нежностью и жалостью оглядел пожелтевшее от лихорадки лицо Гванджи. «Как много знает мой мальчик,— подумал он, проникаясь в то же время благодарностью к Шалве.— Гванджи его ученик, и Варден и Джвебе были его учениками». И тут Беглар вспомнил, как учитель стоял перед ним в поле. Ничто
не выражало его волнения — ни голос, налицо, ни глаза,— вот только дрожащие свои руки учитель не знал куда деть. Кроме Беглара, никто не заметил бы этого, но Беглар знал Шалву, как самого себя. Вот и сейчас Беглару слышится знакомый — среди тысячи других Беглар мгновенно узнает его — голос учителя. «Насильем никто не добьется счастья, Беглар»,— сказал ,учитель. И еще он сказал: «Не лезь на рожон, Беглар», «Не переступай роковой черты, Беглар», «Беглар, разве этому учил я твоих сыновей — Вардена и Джвебе?» — «Этому учил ты их, Шалва. Этому учил и Гванджи. Этому пытаешься учить и меня».
— И я буду таким, как Варден и Джвебе, отец,— твердо сказал Гванджи, утерев слезы уголком одеяла.
Беглар очнулся от своих дум.
— И я буду с Гудзой Коршиа и Кочойа Коршиа,— продолжал Гванджи,— и я буду таким, как ты, отец! — Гванджи отбросил одеяло и посмотрел отцу прямо в глаза.
Почтмейстер Еквтиме Каличава и фельдшер Калистрат Кварцхава сидели на балконе, греясь в лучах уже подобревшего солнца. Калистрат сидел, заложив правую ногу на левую, выставив краги, хотя некому было любоваться ими. И толстая трость с набалдашником в виде головы бульдога тоже, конечно, была с ним, и фельдшер опирался на нее обеими руками, словно боялся, что иначе свалится со стула. Одним словом, фельдшер, как всегда, выглядел «европейцем», и кто-нибудь другой, может быть, и восхитился бы его парижским видом, но Еквтиме было не до этого — он непрерывно отирал лоб огромным, пропитанным резким запахом пота платком багдади, затем принимался вытирать шею, но не успевал, потому что на лбу снова выступали частые, крупные капли пота. Когда же Еквтиме снова добирался до лба, пот уже стекал с лица. Вытереть мокрую грудь под распахнутой рубахой почтмейстер и не пытался — куда уж там, все равно не поспеешь. Так всю зиму и все лето обливался Еквтиме Каличава потом. Запах пота отравлял фельдшеру все удовольствие от встреч с почтмейстером, поэтому он всегда садился на почтительном расстоянии от Еквтиме. Но запах настигал его повсюду, и фельдшер научился разговаривать с почтмейстером, прикрыв рукой нос. Делал он это так ловко, что Еквтиме ничего не замечал.
Рубашка Еквтиме от пота всегда была такая мокрая, что облепляла огромное, как стог, тело и мешала и без
того затрудненному астмой дыханию. Еквтиме всегда не хватало воздуха, и он жадно и шумно заглатывал его, как выброшенный из воды сом.
Вот уже много лет Еквтиме ежедневно ждет смерти. Он уже махнул рукой на жизнь — какая это жизнь, но где-то в дальнем уголке его сознания все еще теплилась надежда: а вдруг наступит исцеление, а вдруг?..
Еквтиме принадлежал к национал-демократической партии и решил все дни и часы, которые ему оставалось жить, отдать ей. Он служил своей партии словом, потому что из-за своей немощи, стоя на краю могилы, никаким делом уже помочь не мог. Ну что ж, он был рад и этому, рад, что может помогать своей партии хотя бы так, и думал, что и партия тоже довольна им.
А Калистрат Кварцхава был социал-демократом и, понятно, стоял совсем на иной точке зрения, чем Еквтиме. Калистрат был непримиримым врагом Еквтиме в политике, а как фельдшер считал своим долгом каждый день приходить к больному. Но едва он входил к почтмейстеру, как тут же начинался спор о политике — о внутренней и мировой. О событиях в мире они были так же хорошо осведомлены, как и о событиях в родной деревне. Даже больше. Оба получали десятки газет и журналов, а иногда и сами пописывали в газеты своих партий.
Калистрат знал французский и английский, Еквтиме — турецкий, оба — русский. Сами они вовсе не в шутку говорили, что вся внутренняя и внешняя политика Европы, Америки, Азии и Африки им знакома, как таблица умножения.
Спорили они друг с другом так горячо и страстно, что, не будь у Еквтиме хвори и огромного, как бурдюк, живота, которые мешали ему двигаться, он бы одним ударом пригвоздил к стене тощего, как кукурузный стебель, долговязого социал-демократа в желтых крагах.
И не будь у фельдшера Калистрата Кварцхава чувства жалости к больному национал-демократу, он бы переломил у него на голове свою толстую трость.
В политике они были непримиримыми противниками, но это не мешало им любить друг друга — врозь они не могли прожить и одного дня.
Обессиленный спором и одышкой, Еквтиме прикладывал одну руку к животу, другую к груди и, бледнея, поскольку кровь, как он сам утверждал, у него от спора высыхала, умоляюще смотрел на фельдшера. Калистрат мгновенно забывал о политических разногласиях, об изводившем его остром
запахе пота и, накапав на кусок сахара сердечные капли, сам своей рукой совал его Еквтиме в рот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53