— Да, у Лайда к рождеству будет самый лучший табель.
— У тебя самого тоже одни четверки,— бормочет Пауль. И сейчас же соображает, что выдал себя, сказав это. В прошлом году, когда мать еще была жива, здорова и вокруг него не было всей этой завесы страха, в табеле у него были и четверки, и тройки. Но в этом году ему не оставалось ничего иного, как только зубрить. Но одноклассники не должны знать, что он зубрит, они должны думать, что четверки он получает за смекалку, а вовсе не из-за зубрежки.
— Четверка четверке все-таки рознь,— говорит староста класса, неторопливый и спокойный.— Ты их заслужил больше, чем кто-либо.
Правду сказать, похвала из уст старосты по душе Паулю, который успел скрыть, почему все это так его взволновало. Но принимает ли он слова Ныулика за чистую монету? Не таится ли в них попытка просто успокоить его?
Учительница думает, что Пауль успокоился, хвалит про себя тактичность старосты класса, смотрит на него с признательностью и продолжает читать список:
— Итак, Лайд Пауль, затем Луми Арнольд... Следующий Лууп Пээтер, сын Пээтера.
Список длинный, надо спешить, спросить урок, заданный ее предшественницей — рассказ о сражении в день Мадиса,— и повторить пройденное. Пусть к следующему уроку дети подготовят поход сааремаасцев в 1223 году на крепость Каупо.
Да, в эту весну, когда Пауль окончит начальную школу, Яан пройдет конфирмацию.
Неужели никому из парней и девушек не известно, где умерла мать Яана Лайда? Но Яан пытается не принимать близко к сердцу все эти суды-пересуды и раздумья, крепится, закаляет свою волю.
Конфирмация происходит в доме, где пятнадцати- шестнадцатилетние мужчины сталкиваются лбами, дерутся, стоит только пастору или кистеру удалиться на перемену, закрыв за собой дверь. И почему бы им не сталкиваться друг с другом, если девушки их лет, правда более искушенные, чем они, хихикая, строят им глазки, такие невинные и в то же время зовущие, полные плутоватых искорок.
— Чего ты цепляешься за мой борт? Не знаешь разве, где твоя якорная стоянка?! — бросает Яану верзила из деревни Сяаре, о котором вообще говорили, что он на одной свадьбе сунул финку в спину жениху.
Но Яан не плошает, и кулаки у него как молотки у корабельного мастера.
— А ну! Пошли!— И Яан заезжает кулаком парню в грудь между верхними ребрами, так что у того дыхание спирает.
— Чертов прокаженный! — говорит верзила, приходя в себя и убегая к церковной ограде, как видно, чтобы схватить камень.
Яан не дремлет, идет за парнем и, как только тот берет камень, бьет ногой по руке, так что рука повисает бессильно, как плеть. Этой рукой он уже во время всей конфирмации не сможет ни схватить камня, ни взять ружья; ноги Яана не на то, чтобы убегать,— он выдрессировал себя так, что может ударить обеими ногами выше собственной головы.
— Чертов драчун!
— Ну что, берешь в команду? Моей финкой можно бриться. А у кого бороды нет, можно, на твой манер, проткнуть легкие.
У самого Яана борода стала пробиваться понемногу год назад; он в самом деле скоблит ее той же финкой — под носом и на подбородке. При такой бороде, силе и смелости Яан свободно мог бы вступить в одну из шаек, что бродят и скалят зубы на свадьбах по деревням, но его не влечет этакая слава. Яан хочет поступить на корабль, он побывал даже на Тапурле и говорил с самим Пээтером. Пээтер был не против, чтобы Яан нанялся на какой-нибудь корабль, договорившись с капитаном. Яан разговаривал с капитанами, чьи парусники, принадлежавшие Пээтеру Гульдену,
стояли зимой у Хары на якоре. Капитаны не возражали, ни один, ни другой,— мол, такой крепкий, с детства воспитанный морем парень нужен бы на корабле, но пусть он поговорит с боцманом. Яан говорил с боцманом, с одним, другим, третьим. Они тоже ничего не имели против Яана, но матросы, с которыми Яану предстояло жить на полубаке, сочли его... слишком молодым.
— А парень из Хобусткопли моложе меня, а вот уже второе лето плавает на «Розалии».
— Плавает, ну и что... Значит, не было других. По- твоему, выходит — ссаживать его на берег?
И не взяли Яана этой весной ни матросом, ни даже поваренком.
— Чертовы трусы!— бранился Яан. Пусть на конфирмации больше говорили о боге, Яану липнет на язык «черт».— Хоть иди воровать. Посадят в тюрьму — там-то найдется местечко.
Но Яан не промышлял ничем, за что бы его нужно было посадить в тюрьму, по крайней мере этим летом. Он научился сам доить коров, взбивать масло, которое продавал в Харе, а потом и на рынке в большом городе. В центре Хары с торговлей ничего не вышло, пришлось ехать на автобусе в большой город. В городе, на рынке, желтое поморское масло разошлось быстро. И когда у него не оказалось мелочи для сдачи покупателю, молодчики из Швеции, из Финляндии, из Германии — откуда только они не нагрянули на лето в Сааремаа бить баклуши!— не стали требовать от него все до последнего цента. Иные веселые барыньки, пришедшие без кавалеров, даже строили глазки молодому торговцу маслом.
Удачная торговля маслом с иностранцами настроила его мысли на такой лад, что не продать ли и хуторок Мяннйку, не дождаться ли восточного ветра, не поднять ли паруса на лодке и не махнуть ли за море.
— Что мы там делать будем?
— Две руки у каждого есть. Здесь меня все равно не возьмут на корабль, может, там клюнет.
— Все равно там будем.
— Перестань болтать о болезни. Все кругом трусят, начнешь и сам себя бояться. Среди чужих людей никто тебя не испугается, и твой страх тоже исчезнет.
— Доктора станут искать. Найдут нас и за морем.
— Убежим подальше, в Америку. Живи как хочешь, под чужим именем, никто тебя не найдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41