— Да, извини, Тони, не войдешь ли ты на минутку в дом, пока я переоденусь?
— Хорошо, раз ты приглашаешь! Мы же поедем вместе, верно?
Пауль Лайд открывает парадное.
— У нас две лошади, ты можешь сесть в наши сани... Но у тебя уже есть небось...
— Они все предлагают, но я, пожалуй, поеду с Нээме.
— Да-а?— разочарованно тянет Тони.— Но все равно поедем вместе.
В темных сенях немного сумрачно, здесь устоялся характерный запах старых каменных домов. Они нечаянно касаются друг друга. Пауль тотчас отшатывается, извиняясь. Но уже падает сквозь замочную скважину луч света, слышно, как открывается дверь, и на пороге стоит, держа лампу, экономка пастора, старая худенькая вдова в черном платье.
Она служила в пасторате еще при прежнем пасторе, но осталась и при новом, как бы превратившись в недвижимое церковное имущество.
— Что, господину пастору пришлось долго ждать? Я приготовила ужин.
Глаза пришедших еще не свыклись с ярким светом.
— Не беда. Будьте знакомы, барышня Тони Гульден — проза Тамберг,— представляет их Лайд.
— О-о!— восклицает радостно Тони.— Мы уже знаем друг друга! — И пожимает руку пожилой женщины.
— Вы всё готовите праздничный стол, а придется вам, пожалуй, сесть за него одной.
— Как же, разве вам надо куда-то отлучиться по делам?
— Нет, я еду в Весилоо, к приемным родителям.
— На ночь-то глядя! Разве нельзя поехать завтра утром?
— Нет, дорогая госпожа, Пауль обещал приехать сегодня, и погода хорошая, и поедем мы все вместе!— повторяет Тони.
— А кто сядет за накрытый стол?— жалуется женщина.
— Ничего, вы найдете, куда деть угощения, да они и не испортятся за день! — по-хозяйски продолжает Тони.— Да ведь и сами приглашающие должны помочь,— шутит Пауль, помогая Тони раздеться.
Худенькая женщина зажигает в комнатах лампы.
Тони и Пауль оказываются в большой, похожей на залу, комнате. На потолке, на цепях, висит старомодная, ярко горящая лампа, под нею круглый, покрытый узкой скатертью стол, на нем книги и журналы; черная книжная полка, рояль, громадная изразцовая печь, по обе стороны которой две двери, ведущие в соседние комнаты, три глубоких окна в толстой стене, между двумя — маленький столик с радиоприемником.
— Оглядись здесь. Я сниму свой официальный наряд,— говорит пастор Лайд и уходит в спальню.
Тони разглядывает книги и журналы на столе, читает их; видимо, это Пауль подчеркивает карандашом текст, ставит вопросительные и восклицательные знаки на полях.
В комнате все строго и просто. Пауль, как видно, пользуется лишь самым необходимым, как монах. И как же этот «монах» интересен для Тони, тем более что она еще не встречала среди своих знакомых мужчину, которого можно сравнить с монахом.
Тони открывает рояль, находит среди нот Шумана, берет несколько сильных аккордов и начинает старательно играть, зная, что Пауль слушает ее в соседней комнате.
Пастор Лайд, повесив в шкаф талар, снова ощущает, как Тони прикасалась к его руке. Это будто необычное пламя, не оставившее внешних следов.
Тони играет хорошо, мелодия разрастается и ширится. Она заканчивается пианиссимо. Пауль входит в гостиную. Глаза Тони блестят. Тони? Та ли эта Тони, Тони его мечты, как когда-то давно, в отрочестве, в сарае Лаурисааре, в его грезах? До чего она мила!
— Ты очень хорошо играла!
Пауль в своем прекрасно сидящем костюме выглядит так же солидно, как и в таларе, сейчас он даже еще интересней и ближе. Тони встает и говорит просто:
— Спасибо, Пауль. Но пастор не должен лукавить.
— Это правда,— говорит Пауль.— А теперь пошли?
Пастор Пауль Лайд желает экономке хорошего рождества; они одеваются в прихожей и выходят.
Снегопад прекратился, но небо по-прежнему в тучах. Кругом слышны голоса, звон бубенцов, храп коней.
Богомольцы идут домой.
У людей из Весилоо все готово к отъезду. Лошади запряжены, торбы с сеном брошены в дровни и сани.
Пээтер Гульден, чьи лошади стояли в конюшне у аптекаря Куульберга, погнал двое своих саней впереди других — у него же самые лучшие кони. Заметив издалека ожидающих, он кричит:
— Эгей, Тони! Ну как, поймала на крючок господина пастора? Ну-ну, а теперь идите садитесь с господином Лайдом сюда, в сани, с чалым в упряжке, мы тут договорились.
— Так ведь и на моих дровнях место есть,— говорит дядюшка Нээме таким голосом, что чувствуется: хоть и договорились, но это ему было навязано,— но ежели господин пастор все же сам хочет...
— Как же так? Неужели наш чалый поедет порожний?! Та-ак! Пошел!
И прежде чем Пауль успевает что-то решить, он уже сидит в санях рядом с Тони, и лошади трогаются. Лошади застоялись и несутся иноходью под гулкий перезвон колокольчиков под дугой.
Вереница саней становится реже, растягивается. В голове ее, в первых санях, сидят родители Тони и батрак из Тапурлы, за ними Тони и Пауль, потом семьи из Тоомаса, Мийласте — всего десять саней и дровней.
Семья из Нээме — предпоследняя, в самом хвосте.
Пауль чувствует, что обидел семью Нээме. Он мог бы все же сесть в их сани. Где были сани Тапурлы Пээтера в те времена, когда он очень нуждался, в школьные годы?
Ему вспоминается, как однажды, после рождества, он шел в школу. Вьюга, холод — дорога снежная, и ноша тяжелая. Все они вконец измотались, и Лаэс, и лошадь, и он. Тони догадывается, почему молчит Пауль и о чем он думает.
— Папа мой все-таки грубоват. Ты, конечно, хотел бы ехать на дровнях папаши Нээме?
Но она тотчас делает движение, которое Пауль мог бы расценить как неизбежное, когда правишь лошадьми, и придвигается поближе к нему.
— Да нет, здесь мне хорошо, только, я думаю, обидел их немножко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41