ПРОКАЗА
Роман
(эстонс.)


Пауль Лайд стоит и смотрит в окно.
Резкие тонкоголосые ветры проносятся над городком, сотрясают старые клены перед монополькой, вытряхивают из низких серых туч капли дождя, которые наскоками, зло барабанят в стекла. По календарю еще не осень, но погода не следит за календарем, так же как и тяжкая забота, ложась тебе на плечи, не думает о твоих летах, что ей до твоей почти не прожитой жизни?..
Пауль Лайд оборачивается и смотрит на круглые часы, стоящие на книжной полке: шесть. До прихода автобуса еще целых два часа. Потом пройдет еще минут двадцать, пока письма отсортируют и положат в ящики. А не вернее ли, не дожидаясь вечернего автобуса, сейчас же пойти на почту и позвонить врачу в Ватку?
Но он тотчас же вспоминает фразу, которую как-то раз записал в свою записную книжку: «Мудрые и умеренные души не насилуют свою судьбу, а выжидают и порой создают ее без особого труда». В самом деле, встречались и такие ретивые, которым было невтерпеж дожидаться, и они при первом же испуге губили себя, но потом, при осмотре трупа, выяснялось, что у человека на теле всего лишь безобидная царапина. Но бывало и другое: в хлопотах и спешке человеку некогда было замечать свой недуг, и вот однажды он попадал в Ватку. Мать тоже, пожалуй, не замечала сперва признаков своей болезни... Да, мама, чьи боль и тоска обратились в полное отчаяние и которая теперь, после всех мытарств, покоится под соснами кладбища. Он же, сын Лээны Лайд, не беспокоил себя излишним страхом и не обвинял себя в равнодушии. С тех самых пор, как мать попала в больничную колонию, он, ее сын, жил под неусыпным контролем врачей, по крайней мере раз в год его обследовали самым основательным образом. Но он и не очень-то спешил, когда на запястье у него высыпали розоватые пятна, с которых взяли срезы и послали в Таллин на гистологический анализ,— он не наложил на себя руки. Да и мог ли он пойти на это, разве жизнь его была таким уж сплошным мытарством? Вовсе нет, и в его жизни были прекрасные дни, полные счастья и солнечного света.
Все вокруг странно спокойное, тихое и ясное. Какое-то нежное марево окружает его. Солнце стоит удивительно высоко и, как бы танцуя и кружась, бросает на землю и море широкие яркие пучки серебра, в которых утопает он сам, брат Яан, отец, мама, мерно колыхающаяся рожь и каменная ограда. Сам он еще совсем маленький, рожь вдвое выше его, он даже боится войти в нее; в этом лесу стеблей можно заблудиться, словно в частом бору.
Быть бы ему таким же высоким, как брат Яан!
Он подзывает к себе брата, и они становятся рядышком. Но даже Яан с головой утопает во ржи.
Потом приходит отец. До чего же он высокий — отец! Маленькому Паулю трудно сообразить, почему отец такой высокий, а он — маленький. И они все стоят рядком во ржи. Вокруг Пауля, отца и брата зыблется солнечное золото. Мама сидит у ограды на траве и смотрит на них. У нее милое доброе лицо, она так хороша среди них троих, что маленький Пауль подбегает к ее коленям и, ласкаясь, прижимается губами и носом к материнской щеке. Какая же она милая и хорошая! Маленький Пауль не может понять, почему никто не дорог ему так, как мама. И когда он спрашивает об этом у матери, она улыбается, целует его и говорит: «Все потому, что я твоя мама, малыш».
Потом они все четверо ложатся на межу у ржи, на высокую, источающую странный запах траву.
Но как же пахла эта трава? Пауль Лайд и сейчас почувствовал, как удивительно пахла трава, но потом запах исчез. Северо-западный ветер шумел в переплетах окон и шуршал под стрехой соломой. Пауль отодвинулся от окна и лег на краю постели. Когда он поднял голову и бросил взгляд на часы, до прихода автобуса оставалось около двух часов.
Вот и снова лето, но теперь он не боится заблудиться во ржи. Брат Яан уже совсем большой, может смотреть с межи на ржаное поле и видеть «даже край света», как сам говорит. Да и такое ли уж чудо это, ведь брат старше его на три года. «Тринадцатилетний верзила»— зовет его мать.
Отца уже нет, мама порой плачет и говорит о трехмачтовой «Ласточке» Гульдена, на которую налетел в тумане немецкий угольщик. С тех пор Пауль стал бояться тумана. Боится тумана даже на суше, не говоря уж о море, особенно же боится тумана в открытом море, по ту сторону острова Весилоо, когда они ставят там на ночь переметы.
Близится вечер, солнце доходит лишь до крыши хлева, но все же ласково греет и на дворе, где мальчишки насаживают на крючки приманку. Мать хлопочет рядом — рубит хворост, убирает и чистит двор, а от свинарника доносится хрюканье старой матки. Они же с Яаном возятся с переметом, недолго и до заката, а ведь надо поставить снасть в море, не с берега же ловить рыбу!
— Как ты думаешь, где сегодня ставить перемет? — спрашивает Яан.
— Может, у мыса Какру: прошлой ночью там угорь попался на каждую третью наживку, да и самую большую рыбину там поймали.
— А клюет ли две ночи подряд на одном месте?
— Это верно. Но у мыса Какру как раз такое место, что если уж клюет, то несколько ночей подряд.
— А другие куда поставим?
— Надо бы попробовать на Пихларооге.
Яан встает, вытирает руки, грязные от земли и липкие от червей, о брюки, сморкается и бежит к песчаной куче, набирает песок в кепку и сыплет в ящик со снастью.
Поводки сушатся перед домом, они прилажены к жерди. Крючки разложены в длинный-длинный ряд, тесно один к другому, и блестят на солнце, как кривые, острые зубы змеи. От крючков тянутся к земле поводки,
словно струны каннеле, и ниже в кажущейся путанице, почти касаясь земли, шнуры.
Ящик лежит на земле, он разделен поперек на две части.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41