он торчит в мужской палате на Ватку, никогда уже не увидит ни моря, ни какого-либо корабля — его медленно разъедает проказа.
Скорбный хорал рокочет на Большой отмели.
Вообще-то, летняя ночь беззвездна и тиха, и робкая луна, нежно кропя на все вокруг серебро, снова всходит по эту сторону земного шара.
В хлеву на Мяннику порой побрякивает колокольчик на шее у старой Рууту, когда корова, отгоняя мух со спины, шатается из стороны в сторону.
Затем, повизгивая, но все громче и громче начинает оплакивать пропавшую хозяйку пес Вальди, который все еще не появлялся в доме. Деревенские собаки спят, или им лень выть вместе с Вальди, и он в одиночку, под рокот валов на Большой отмели, тянет свой печальный мотив. Жалобная песня его будит в хлеву старую овцу, громко блея, она подзывает к себе двух своих ягнят. Совсем одинокие, предаются отчаянию на темных чердаках братья Мяннику.
Прислушиваясь к вытью Вальди, Пауль вспоминает о брате. Стоит ли ему так бояться Яана? Они же оба парили и терли ноги матери в бане... И если так случится, что Яана отправят завтра в Ватку, что останется делать здесь ему одному...
Пауля охватывает стыд, большой стыд за себя, что он боится брата. Может быть, болен как раз он, Пауль? А Яан здоров? Может быть, они оба здоровы, только мать в Ватку... И если они оба не заразились проказой, они все-та- ки... сыновья больной. Оба. И им теперь неоткуда ждать спасения. С нынешнего дня они с Яаном не только братья, но и... И Паулю становится так скучно без брата, что он нащупывает в темноте перекладины лестницы, спускается вниз и карабкается вверх по другой лестнице — на чердак амбара. Стоя на последней перекладине, он зовет:
— Яан!
Какое-то время слышно лишь завыванье Вальди, затем из темноты, из-за сена:
— Да?
— Яан... ты меня боишься?
— Не боюсь.
И Пауль ползет по шуршащему сену туда, откуда прозвучал голос. Приближается к брату, нащупывает его и, всхлипывая, шепчет:
— Яан, простишь меня... я боялся тебя и не решился лезть на чердак амбара.
— Прощаю... Я сам тебя немножко боялся.
Братья, сперва боязливо, потом смелее, берутся за руки
и в поисках помощи, прижавшись друг к другу, лежат в темноте.
— Яан, у тебя на теле ничего не онемело? Ты чувствуешь, когда я дотрагиваюсь?
— Чувствую. А у тебя как?
— Ничего. Но я и сам толком не знаю. Дотронься ты! Как ты думаешь, Яан, неужели мы больны проказой?
— Я считаю, что нет. Но иногда и прокаженный чувствует, когда к нему прикасаются, а потом на теле появляются волдыри.
— У меня один на руке...
— А у меня на бедре...— Старшему брату приходит что-то в голову, и он говорит, полный надежд: — Из него будет, наверное, нарыв.
— Будь добр, Яан, пощупай, из моего волдыря тоже выйдет нарыв?
— Выйдет наверняка. Вроде такой же, как у меня. А он болит?
— Болит.
Братья молчат. Затем Пауль начинает жалобно говорить:
— А мама все-таки заболела... Господи, господи...— И в отчаянии: — Я знаю, Яан, почему мама заболела проказой... все из-за меня. Я никогда не делал, что она велела, и говорил ей наперекор... А помнишь, как я в прошлом году по глупости спросил у тебя, мол... бог... негр... и есть ли у него жена. Нельзя было так даже думать, а я... Это ведь насмешка над богом. Вот он и послал маме болезнь. Я был скрытен и хитер с вами. Я думаю, что Тони из Тапурлы очень хороша и мила... но ни тебе, ни матери я об этом не говорил. И в школе был иногда плохим и боялся Сальме Юласе, когда заболела ее мать, и вот богу было угодно, чтобы и наша мать заболела. А сегодня опять я согрешил, что боялся тебя. Прости меня, Яан, прости хоть ты!
— Прощаю. Ты, Пауль, куда лучше, чем я. Ты податливей. Я ведь тоже боялся Сальме Юласе, но и все боялись, и я думал, что так и должно быть, если не хочешь заболеть. А то, что это грех, я только сейчас понял... И к матери я относился плохо, однажды обругал ее старухой и не попросил прощения... И в школе я раскровенил нос Тедре, когда он меня обругал. Я думаю, что мать заболела больше из-за меня, чем из-за тебя, ты моложе и не успел еще наделать столько грехов, как я... Я еще думал, что
мать вовсе не больна, доктор в Ватку признает ее здоровой. Так бывало и раньше.
— Но почему же мама не вернулась домой сегодня?
— Может быть, завтра придет?
— Если бы так!
Братья Мяннику один за другим, нащупывая дорогу, спускаются с чердака в амбар. Они голодны, вечером им не перепало на зуб ни крошки. Вальди перестает выть и, помахивая хвостом, идет за братьями, когда они приближаются к колодцу и вытаскивают из него посудины с молоком. Приносят из кладовки хлеб и масло, из дома нож и две кружки. И хотя кружки чистые, они моют их у колодца холодной водой. Затем садятся друг подле друга, опершись о колодезный сруб, и начинают с жадностью есть.
Получает свою долю и Вальди, кошка тоже, она трется о ноги парней.
Парни усталые и сонные, и, заглушив голод, они ставят посудину в колодец, уносят хлеб и кружки. Месяц, полосами светящийся в окно, выхватывает кровать матери, пустую и жуткую. Они не осмеливаются оставаться в доме на ночь, берут постельное белье и взбираются на чердак амбара. Усталость подавляет отчаяние, и хотя Вальди снова начинает свою жалобную песнь и море как будто шумит сильнее, сон смыкает глаза. Но Вальди не знает покоя, она задирает нос к луне и воет, воет.
Ранним утром на следующий день матушка Нээме снова приходит доить коров. Если на людей падет кара небесная за их грехи, виноваты ли в чем-то животные, почему должны страдать и они?
До сих пор от матери нет ни весточки.
Деревенские, идя дорогой мимо Мяннику, к берегу, все будто воды в рот набрали при виде парнишек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41