Марья Николаевна захохотала.
— Скажите, чего боятся!
Она обратилась к Егору Александровичу:
— Стыдно, видите ли, что рабочие ходят чуть не голые.
Она пожала плечами.
— Развращенное у вас, как у институток, воображение! Мне это решительно все равно. Пойдемте, Егор Александрович, вдвоем, если о«и не идут.
Мухортов поспешно согласился. Его заинтересовала эта девушка. Бойкость, развязность, откровенность и даже разнузданность, все это сразу бросалось в глаза. Ему живо теперь вспомнилась черномазенькая Маша, к ужасу всех женщин лазавшая на деревья и скакавшая верхом на палочке. Ловко подобрав одной рукой платье, она пошла с Мухортовым скорыми, крупными шагами, в ногу с ним. Дорогой к фабрике она много болтала и, между прочим, заметила про барышень Мухортовых:
— И что это у них за стыдливость? Вот чего я никогда не знала! Ну, голый человек, так голый, пьяный, так пьяный, мерзавец, так мерзавец! А им вечно флер надо накидывать и па тело, и на нравственность.
— Да, но есть вещи, которых девушка не должна бы знать или видеть,—осторожно заметил он.
— Ну, это еще вопрос! Да дело не в том, так это или нет, а в том, что все всё и. видят и знают, только одни в щелку подсматривают, а я открыто предпочитаю смотреть.
Она усмехнулась.
— Вы бы порылись в душах этих скромниц, послушали бы их разговоры между собою. Актрисы и притворщицы — вот и все! Прикрываются фиговыми листочками, чтобы никто не заметил, что за ними делается.
Когда они дошли до фабрики, Марья Николаевна смело вошла в мастерские, где работали почти без одежды дети и подростки, среди убийственной жаркой атмосферы. Фабрика походила скорее на скверно построенный сарай, чем на мастерскую. Протасова поговорила с рабочими, справилась, как что делается, во-
шла в самые мелочные подробности. Потом, выйдя из мастерских, она направилась к речке, на берегу которой лежало под рогожею тело утонувшего мальчугана. Она смело открыла рогожу, посмотрела на утопленника и спросила у сидевшего тут же и курившего коротенькую трубку мужика:
— Большая семья у него?
—Какая семья... пареньку двенадцать годков всего было,— ответил мужик.— Матка и отец есть... двое братьев и сестренка махонькая есть...
— Что же, бедные, верно?
— Нешто богатеи послали бы на фабрику?—ответил мужик.
Затем она начала расспрашивать, сколько рабочим платится на спичечной фабрике, с каких лет начинают работать, много ли умирает пароду. Поговорив минут с пять с мужиком, она обернулась к Егору Александровичу:
— Выгодное дело это у Алексея Ивановича. Гроши затрачивает, а рубли собирает! Вот они наши американцы-то; куда ни обернись, везде у них Калифорния под руками. Быстро состояние составит...
— Чужим потом и кровью,— вставил Мухортоз. В нем все виденное им пробудило брезгливое чувство.
— А то как же иначе? Прежде оброками выбивал деньги, теперь работой!— ответила Протасова.
— Вас, по-видимому, это не возмущает? — спросил он,
Она расхохоталась.
— А вас разве возмущает? — задорно спросила она.
— Конечно! Это бесчеловечно,— начал он горячо. Но она резко и грубо перебила его.
— А вы шампанское пьете и устриц едите? — спросила она.— И не возмущаетесь? Ведь деньги-то и на это из народа выбиты.
И, сделав презрительную гримасу, она добавила:
— Я, право, не понимаю, почему нравственнее жить на чужой счет, стараясь закрыть глаза, чем жить на чужой же счет, сознаваясь в этом. Я привыкла все называть настоящим именем; эксплоататор — так эксплоататор, вор — так вор!
Потом она с усмешкой прибавила:
— Вот ваши кузины в обморок бы здесь упали, а абонемента в итальянскую оперу все-таки потребовали бы от папаши. Ну, а я — в итальянскую оперу и я езжу, но я знаю, точно знаю, чем платится за абонемент, сколько Сидоров и Иванов должны идти ради этого по миру.
Егор Александрович никак не мог разобраться, чего больше в этой девушке: естественной прямоты или искусственного цинизма, придуманного или вычитанного. Он навел речь, нет ли у нее заветных планов относительно будущего; не думает ли она сделаться какой-нибудь благотворительницей, не мечтает ли о женском труде? Ему представилось, что перед ним стоит одна из так называемых «эмансипированных девиц» или из «нигилисток», вроде Кукшиной в зародыше.
— Благотворительность?—спросила она с изумлением, широко открыв свои черные глаза.— Это — та же кража рубля в одну сторону и раздача копеек в другую. Если бы было противоположное, то благотворители сами стали бы предметом благотворительности.
О женском труде она коротко заметила:
— Я же не нуждаюсь! Мне работать — это значит отбивать работу у бедных! Женщинам в моем положении остается только жить, то есть пользоваться удобствами жизни, наслаждаться, вот и все...
— И вы думаете, что это не наскучит? — спросил он.
— Вовсе не думаю!.. Я очень хорошо знаю, что эта жизнь в конце концов доводит до разных безумий; одни развращаются, другие делаются спиритками или ханжами, третьи подательницами грошей; даже пить начинают многие... По ведь не раздать же мне все нищим, чтобы сделаться самой нищею?.. Разве только из-за желания сильных ощущений. К несчастью, я вперед знаю, что вышло бы из этого, и вовсе не желаю проделывать подобных экспериментов с собою...
По ее лицу вдруг скользнула тень.
— Теперь мне стоит клич кликнуть — и сотни людей будут у моих ног, а сделайся я нищей, все скажут...
Она вдруг рассмеялась с горькой иронией.
— Помните у Гейне:
Как несет чесноком от графини, Молодые люди возвратились в дом Мухортовых к самому обеду.
Когда после обеда дядя Алексей Иванович отвел в сторону племянника и спросил его:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67