Он был неузнаваем: казалось, он и вырос, и возмужал за последние дни, и в то же время осунулся, похудел и побледнел; он стал шире в кости, но юношеская мясистость исчезла, черты лица приняли более резкий характер, утратив округлость; в последнее время он перестал подстригать бороду и баки, еще не видавшие
бритвы, и теперь еще лицо было окаймлено мягкими, пушистыми белокурыми волосами, несколько скрадывавшими худощавость лица; но эта худощавость тотчас же делалась заметной, стоило только взглянуть на его глаза: они сильно ввалились и сделались как будто больше, темнее, глубже и смотрели сосредоточенно, серьезно и вдумчиво. Он сидел одиноко, сдвинув брови, не обращая внимания на окружающие его предметы, чертя бессознательно прутом какие-то узоры на песке, очевидно, отдавшись тяжелым думам. Они, казалось, охватили его всего.
— Опять без книги, опять передумываете горькие дум,ы. Так нельзя. Нужно же рассеяться! — послышался около него мягкий и ласковый голос.— Вы изведете себя совсем.
— А, это вы, наш добрый гений,—очнувшись, сказал Егор Александрович и дружески протянул обе руки стоявшей перед ним Марье Николаевне.
Странными стали его руки: широкие, красные, огрубевшие, они не напоминали теперь его прежних выхоленных рук.
— Ну, что наша больная? — спросила участливо девушка.
— Сознание вернулось совсем... Кажется, теперь опасность миновала, хотя, признаюсь вам, именно сегодня я особенно боюсь за нее...
— А что? — тревожно спросила Марья Николаевна.
— Велела позвать священника... отца Ивана... Зачем, зачем?..
Он передернул плечами. В его голосе послышалась щемящая тоска.
— Исповедоваться?
— Да... Зачем же?.. В чем?..
— Ей легче будет,— тихо сказала Марья Николаевна.
Он отрицательно покачал головой.
— Отец Иван утешений не приносит... не умеет утешать...
— Нас с вами... а ее... Взгляните, как его любят крестьяне... На их языке говорит он, их понятия у него... Они верят в одно и то же.
Он тяжело вздохнул.
— Убить он может её своею грубостью... Она еще так слаба...
— Предупредите его...
— Что вы говорите! Разве он меня послушает? С ним я не умею говорить... знаю все его достоинства, удивляюсь его стойкости и не умею с. ним объясняться... на разных языках говорим...
Он что-то вспомнил, проводя рукой по лбу.
— Да, кстати... Просила она потом вас прийти к ней...
— Вы ей сказали, что я ходила за ней? — почти с упреком проговорила Марья Николаевна.— Зачем же?.. Я нарочно ушла, когда она стала говорить сознательнее...
— Я ей ничего не говорил, Марья Николаевна,— ответил он.— Она сама пожелала... Не знаю зачем, но... боюсь я... Нужно ли вам идти к ней?..
На его лице отразилась душевная тревога. Марья Николаевна подняла на него вопросительные глаза.
— Я же вам все рассказал,— пояснил он.— Вы знаете, что она подозревала меня, вас... ревновала...
Молодая девушка в смущенье смотрела уже в сторону, избегая его пытливого, тревожного взгляда.
— Я боюсь, что она может сказать вам что-нибудь неприятное, обидное,— продолжал он.
— Мне все равно,— тихо ответила она.— Она так несчастна, что... Мне все равно... Я пойду.
Он молча взял ее руки и поднес их к губам. Она не отняла их, не изменилась в лице.
— А дома все та же война?— спросил он.— Война из-за нас...
— Я не обращаю внимания,— ответила Протасова.— Вы знаете, отец дал мне полную свободу давно. Он уверен во мне. А эти сумасшедшие старухи... Что мне они? Мне только досадно, что отца теперь нет здесь. При нем не было бы и этой войны.
— Вы много, много сделали для меня, для Поли... Без вас я потерял бы голову... Как ни стараюсь я, а все еще не могу вполне закалить себя... барич!..
Она покраснела и переменила разговор...
С того дня, как Поля бросилась в воду, Марья Николаевна почти безвыходно пребывала в охотничьем домике. Не много было этих дней; но они могли показаться целою вечностью. Полю вытащили из воды в
бессознательном состоянии, хотя е очевидными признаками жизни. Вытащил ее кучер Дорофей, водивший лошадей на водопой. Прежде чем люди успели прийти к какому-нибудь заключению, что делать с утопленницей, в охотничий домик вернулись Егор Александрович, и доктор. Девушку внесли в дом и тотчас же пришлось послать за акушеркой. Егор Александрович совершенно растерялся и ходил, как во сне, торопя всех и каждого, хватаясь то за ту, то за другую вещь, спрашивая по сто раз доктора, есть ли опасность, не нужно ли чего-нибудь сделать? Потрясение было слишком неожиданно. Когда Мухортову сказали, что Поля, вероятно, выживет, но что ребенок мертв, он не выдержал и разрыдался такими горькими слезами, как плачут женщины и дети. Когда ему сказали, что приехал становой снять допрос, он чуть не бросился его душить в порыве бешенства, пробудившегося в нем при первом грубом слове. В эти страшно тяжелые минуты явились около него две личности, одинаково тепло отнесшиеся к нему. Это были Павлик и Марья Николаевна. Первый неумело, как юноша, вторая с чисто женским чутьем и ловкостью услуживали Егору Александровичу, утешали его, помогали в уходе за Полей, лежавшей без сознания. Егор Александрович не благодарил их и пользовался их услугами без возражений, распоряжался ими и посылал их то туда, то сюда; только через три-четыре дня он немного оправился, совладал, со своими нервами п почти с ужасом заметил Марье Николаевне:
— Дорогая моя, по что же скажут ваши?.. Что будут говорить вообще соседи? На сплетни то и у Слытковых ума хватит...
Она махнула рукой и бодро ответила: — Ну, уж это мое дело!.. О таких глупостях не стоит и говорить в таком положении... Павлик между тем лукаво улыбнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67