Можно за мастерового принять.
— В нигилисты пошел! — не без едкости заметила старшая из Ададуровых.
— Что? В нигилисты пошел? — переспросила глухая Ададурова.— Он и всегда был нигилистом! Я сейчас, как увидала его, сказала: нигилист! Над спиритизмом глумился, про отца Николая заговорила — гримасу сделал!
Средняя сестра Ададурова всегда всего пугалась.
— Ах, уж не прокламации ли он разбрасывает? — воскликнула она с ужасом, обводя всех оторопевшими глазами.— Чего же смотрят?
Томилов презрительно заметил: — Я не знаю, нигилист он или нет, но я знаю, что он невежа: мы были представлены друг другу, а он не считает нужным отвечать на поклоны...
— Современное воспитание! — ядовито вставила старшая из Ададуровых.
— Что? Современное воспитание? — переспросила глухая сестра.— Глупости! Кто это его воспитывал? Отец? Казармой от него пахло! Мать? О ее молодости лучше не говорить, а теперь Зола на столе открыто держит! Правда, был при нем гувернер. Так кто же не понимает, что это за человек был: беглый революционер, скрывавшийся от гильотины!
— Ах,молчите, молчите! — испугалась средняя сестра.— Разве теперь такие времена, чтобы упоминать о революции и гильотине!
И затем, обращаясь к Томилову, она молящим тоном прибавила:
— Ради бога, старайтесь не встречаться с ним, делайте вид при встрече с ним, что не замечаете его, а то и вы можете пострадать, и мы все...
Она даже вздрогнула при этой мысли.
— Мне рассказывали в Москве, что вот один такой ходил к разным лицам в гости, со многими говорил, с иными только кланялся, а потом вдруг попался ивсех за ним привлекли. Потом стали исследовать, с кем и эти люди знакомы, и тех тоже привлекли...
Она широко открыла глаза, сама пораженная нарисованной ею колоссальной картиной, привлечений, и перевела дух.
— Потом пять лет так-то всех привлекали! Вот какие это люди!
— За Марью Николаевну нужно опасаться,— осторожно заметил Томилов.
— Разве Марью Николаевну можно удержать от чего-нибудь, когда ее отец сам дал ей волю! — желчно воскликнула старшая Ададурова.
— Что? Волю дали? Кому опять дали волю? — переспросила, встревожившись, глухая сестра.
— Мари! — ответила старшая.
— А! Мари! Замуж надо выдать, вот и не будет воли!
— Ах, я готова хоть сейчас уехать в Москву, чтобы подальше от него! — пугливо сказала средняя сестра.— И Мари там будет в безопасности!..
Даже сам Алексей Иванович, отмахивавшийся руками, когда заговаривали о «политике», то есть о чем бы то ни было, не касавшемся прямо его личного хозяйства,— даже он заметил как-то племяннику:
— Егорушка, ты остерегайся!
— Чего, дядя?
Алексей Иванович развел руками.
— Так, остерегайся!.. Черт его знает чего, а все же бережёного и бог бережет... Вот о тебе все говорят.
— Что говорят?
— Да я-то почем знаю! А говорят!.. Нынче такие времена, что опасно, если про человека говорят... И что тебе за сласть, если говорить будут?..
— Да ведь не могу же я запретить...
— Так-то так, а все же. Старик махнул рукой.
— Прохвосты нынче люди!
До Марьи Николаевны доходила тоже значительная часть этих бесконечных толков.
Она невольно задумывалась о Мухортове. Что это за странный человек: он не сделал ни одного шага, чтоб поискать ее руки для поправления своих дел; он хладнокровно потерял большую часть своего имения; он оставался веселым, когда все смотрели па него, как па несчастного разоренного человека. Иногда в ее душе поднималось против него чуть не враждебное чувство, точно он лично ей нанес глубокое оскорбление, не посватавшись за нее. Порою она вдруг горячо вступалась за него в обществе и говорила, что это единственный честный человек, встреченный ею в жизни. То ей становилось до слез досадно на то, что она думает о нем, то ей страстно хотелось увидать его, сдружиться с ним, заглянуть в его душу. Эта двойственность душевного настроения выводила
ее из себя, и она вымещала свое раздражение на своем женихе. Он решительно не знал, как угодить ей, как попасть ей в тон. Он, может быть, давно бы изнемог, устал от этой игры в кошки и мышки, если бы она не была такой выгодной невестой. Из-за нее можно было перенести многое. Крупные призы на жизненной арене вообще достаются нелегко. С Мухорто-вым Марья Николаевна не встречалась давно, и когда ей пришлось снова увидать его в доме Алексея Ивановича, она совершенно смутилась. Егор Александрович раскланялся с нею и тотчас же стал продолжать прерванный на мгновение ее приходом разговор о будущей охоте с Павлом Алексеевичем. Ее почему-то раздражило это равнодушие, точно она ждала, что Мухортов бросится к пей с распростертыми объятиями или, в крайнем случае, взволнуется, изменится в лице. Но Егор Александрович продолжал громко веселую болтовню со своим юным двоюродным братом, страстным охотником.
— За что это Егор Александрович дуется на меня? — вдруг спросила она у двоюродных сестер Егора Александровича.
— Как дуется? — воскликнули Зина и Люба.— С чего ты взяла?
— Даже не удостоил ни одного слова,— ответила Марья Николаевна.— Впрочем, он теперь, говорят, драпируется своим геройством и равнодушием.
- Что ты выдумала, милочка! А вот мы его сейчас призовем к исповеди,— со смехом сказали барыш-пи и крикнули:
— Егораша!
— Не надо! Не надо! — быстро вскрикнула Протасова, остановив их в смущении.
—- Что? — отозвался Мухортов. —Брось ты свои противные разговоры об охоте. Иди сюда! — кричали кузины.
— Сейчас! — ответил Егор Александрович и отошел к барышням.
— Ну, что вам? — спросил он.
— Вот Маша говорит...
Марья Николаевна раздражилась.
— Вы вечно глупите!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67