Правая рука его зажила и даже стала сгибаться. Но особой радости от своего возвращения из мертвых вождь не испытывал.
Однажды, когда они остались наедине, он вдруг притянул к себе Итильдина, поцеловал грубо, почти холодно, будто ставил печать, схватил за руку и потянул ее туда, где между могучих бедер, точно спящий зверь, покоился его член. Это мало походило на горячую ненасытную страсть, к которой привык Итильдин, но все же ему стало жарко, и кровь по жилам заструилась быстрее. Он позволил вождю целовать себя и тискать, сам, в свою очередь, гладя его между ног с той же требовательной грубостью.
Но привычного эффекта не последовало. Кинтаро коротко выругался и оттолкнул эльфа с такой силой, что тот чуть не полетел на пол.
– Маньяк! – прошипел Итильдин, поднимаясь на ноги. – Да у тебя крови не осталось, чтобы туда приливала! Ты можешь хоть пару недель подождать?
Кинтаро молча натянул на лицо простыню.
Больше таких попыток он не повторял.
Эльфу все больше казалось, что они запутываются в какой-то отвратительной липкой паутине. Доверие, завоеванное с таким трудом, рушилось на глазах. Лиэлле отчаянно стыдился своих шрамов, Кинтаро так же отчаянно стыдился своей слабости. Эльф дважды был в Фаннешту, и хотя он почти не выходил из своей комнаты, все же ему случалось видеть больных и калек. Они сами, а не болезнь, убивали в себе радость жизни. Не мнимое уродство Альвы, не увечье Кинтаро разделяли их, а неверие в то, что они все еще могут любить и быть любимыми. Как мог Итильдин объяснить им то, что чувствовал сам: что Лиэлле по-прежнему прекрасен, что свет его глаз согревает жарче солнца, что Кинтаро все еще силен и грозен, что длинный меч его будет так же страшен в левой руке, как и в правой? Они не желали слушать.
В ночь ашвастхи жители Уджаи закрывали ворота и запирались в своих домах. Деревня была защищена от оборотней заклинаниями и священными знаками на деревьях и столбах ограды, но рисковать никто не хотел.
Дшетра поведал, как тридцать лет назад охотник поранился, выламывая клыки у мертвого ашвастхи, чтобы сделать из них ожерелье. Из страха он никому не рассказал о своей ране. Когда пришло полнолуние, он перекинулся, загрыз всю свою семью и умер на пороге дома получеловеком, полузверем.
К сожалению, мысленная речь отличалась куда большей выразительностью, чем устная. Получив от Дшетры «картинку» того, как выглядел после смерти несчастный охотник и его жертвы, Итильдин содрогнулся и твердо решил, что напоит Кинтаро противоядием еще до захода солнца.
Он вернулся домой и нашел там только Лиэлле. Молодой кавалер лежал на постели, глядя в одну точку. У изголовья стояли бутыль с пальмовым вином и деревянная чашка, ставшие с недавних пор его неразлучными спутницами. В минуты душевных невзгод кавалер Ахайре был склонен злоупотреблять спиртным. Его унылый вид и отсутствующий взгляд вдруг пробудили в эльфе что-то близкое к раздражению. Он ощутил иррациональное желание пнуть кавалера Ахайре изо всех сил и закричать: «Думаешь, жизнь кончена из-за пары шрамов? Перед лицом смерти ты вел себя куда мужественнее!» Но сейчас у него имелось более насущное дело. Он взял склянку с лекарством и отправился разыскивать Кинтаро.
Степняк сидел под развесистой пальмой на заднем дворе, вытянув искалеченную ногу. Костыль стоял рядом, прислоненный к стволу. Степняк, не отрываясь, смотрел на заходящее солнце с таким видом, будто это был последний закат в его жизни.
Итильдин ступал нарочито громко, но Кинтаро даже головы не повернул. Эльф подошел, сел у его ног и сунул ему в руку снадобье.
– Хоть бы ты не строил из себя убитого горем, – сказал он угрюмо. Обычно он старался держаться приветливо и бодро, но сейчас у него совершенно не было сил притворяться. – Одного Лиэлле мне более чем достаточно.
– Он очень переживает? – спросил Кинтаро тихо.
– О да. Сидит и пьет, в полной уверенности, что на него смотреть без отвращения невозможно. Впрочем, ты ведешь себя точно так же, разве что не пьешь.
– У меня свои лекарства, – пробурчал Кинтаро, встряхивая склянку.
– Пойдем в дом, выпьешь там. Мне совсем не улыбается тащить тебя отсюда до постели.
– А мне совсем не улыбается всю жизнь глотать эту дрянь. Валяйся потом, беспомощный, как младенец.
– Скажи спасибо, что ты все еще человек, – сказал Итильдин резко.
Кинтаро усмехнулся криво.
– Разве я человек? Так, полчеловека.
– Не говори так!
– Я всегда называю вещи своими именами, забыл? Для таких, как я, есть только одно слово. Калека. Ни на что не годный инвалид, – голос у него дрогнул. Он сделал над собой усилие и закончил еле слышно: – Евнух.
– Тебе нравится растравлять свои раны? Ты прекрасно знаешь, что маги лечат и не такие увечья.
– Новую руку мне никакой маг не пришьет.
Итильдин смерил его взглядом и сказал безжалостно:
– Ты не так уж сильно пострадал. Можешь ходить, можешь ложку держать. И даже твоя бесценная эрекция рано или поздно восстановится. Только кто тебе поможет, если ты сам на себя махнул рукой? – Итильдин повысил голос: – Слабак, вот ты кто!
– Заткнись! – прорычал Кинтаро, хватая его за плечо.
– Или что? Ударишь меня? Ну давай, ударь, попробуй. Все лучше, чем упиваться жалостью к себе. Да я каждый день буду с тобой драться, если это вправит тебе мозги!
Кинтаро стиснул зубы и отвернулся.
– Ты не понимаешь, – он с трудом выдавливал слова, словно ему было больно говорить. – Я был воином, а кто я теперь? Никто, меньше чем никто, обуза, жалкий калека! Я был готов отдать свою жизнь, почему ты ее не взял, почему не бросил меня? Ты не понимаешь, что такое… быть беспомощным… неспособным драться… не годным ни на что!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117