Я буду за ней ухаживать. Чистить. Ездить верхом на поле для гольфа.
Этот разговор повторялся каждый год под Рождество. Каждый год Эллен мечтала, ждала, а мать вздыхала. И дарила дочери совсем не то. Настольные игры, новое платье, кукольный домик, карманный радиоприемник – ничто, ничто не могло заменить вороного жеребца с гладкими боками и густой гривой, который ждал бы Эллен за кустом сирени.
Приехал доктор. Голос его гремел по всему коридору. Почему у врачей всегда такие громкие голоса? Эллен затаила дыхание. Досчитала до двухсот сорока семи, хотя после ста девяноста считать пришлось очень быстро, скороговоркой. Ну и ничего, пригодится, если нужно будет прятаться под водой от изменников-пауни.
– «Скорую», пожалуйста. – Доктор говорил по телефону, по их телефону. Интересно, оставит он деньги в коробочке, как это делала миссис Маккензи из дома напротив, когда по воскресеньям звонила матери в Инвернесс? – Уэйкфилд-авеню, сто девяносто два. Сердечный приступ…
Эллен подняла руки и посмотрела на пальцы. Они побелели и сморщились. Вода в ванне остыла, но вылезать было страшно.
Появиться в самый разгар суматохи? Ни за что. Ее там только не хватало. Отложив губку, Эллен замерла, прислушалась. Ее дыхание – гулкое, хриплое – отдавалось эхом во влажном воздухе. За дверью привычные, будничные звуки: бубнил телевизор, урчала вода в трубах. Где-то залаяла собака. Вышла соседка, миссис Барр, вынесла мусор, хлопнула крышкой бака и вернулась к себе на кухню. Эллен покрылась гусиной кожей. Холодно.
– Хочу лошадь, – прошептала Эллен. – Хочу, хочу, хочу…
Приехала «скорая». Раздался звонок. Мать вышла.
Эллен услыхала шум, топот по коридору. От парадной двери до гостиной – десять шагов. Не больше, не меньше. Эллен каждый раз считала.
– Дэвидсон? «Скорая». Где он?..
– Дальше по коридору… по коридору…
Парадную дверь оставили открытой, в ванной потянуло сквозняком. Эллен вся дрожала. Ей представилось, как машина «скорой» в темном дворе светит синей мигалкой в окна соседям. Соседи будут подсматривать. «В доме сто девяносто два что-то случилось».
Было слышно, как через черный ход вынесли носилки. Санитары со «скорой», наверное, большие и сильные. Мама собралась ехать с ними:
– Возьму плащ и сумочку. – Голос у нее был чужой. – Розалинда, присмотри за Эллен. Уложи ее спать и в десять сама ложись. Когда вернусь, не знаю.
– А где Эллен?
– Господи, да она в ванной! Просидела там все это время! – Громкий стук в дверь ванной. – Как ты там?
– Нормально, – пискнула Эллен.
– Я еду с папой на «скорой». А ты ложись спать. Слушайся Розалинду.
Вредина-сестра будет дразниться, так что надо поосторожнее с печенкой.
Вся дрожа, Эллен вылезла из воды, вытерлась полотенцем, поскорее нырнула в кровать и даже не помолилась на ночь.
Каждый вечер Жанин Дэвидсон заставляла дочерей молиться перед сном. Чтоб все было как у людей. Тем самым она каждый вечер подтверждала уверенность Эллен, что до рассвета ей не дожить.
Ложусь я спать на склоне дня.
Прошу, Господь, храни меня.
А если я умру во сне,
Открой ворота рая мне.
Эллен лежала одна-одинешенька в спальне, ловила приглушенные звуки за стеной и ждала, когда к ней явится смерть. Смерть – человек в шляпе, с тоненькими усиками и горящими злобой глазами, в остроносых черно-белых штиблетах – застрелит ее из маленького блестящего пистолета. Или задушит сильными руками в черных перчатках. А может быть, смерть – это дама в белом шуршащем платье. Лицо у нее худое, надменное, белое-белое, как и ее наряд. А в руке – серебряный кинжал, который она вонзит Эллен в сердце с криком: «Умри! Умри! Умри, дитя, умри!» Каждую ночь, до самого утра, Эллен пряталась с головой под одеяло, чтобы смерть подкралась незаметно. Пусть не будет слышно ни стука остроносых черно-белых штиблет, ни зловещего шороха белого платья.
Мать вернулась домой за полночь. Привалилась к дверному косяку, замерла, вся пепельно-серая. На лице, лишенном всех прежних выражений, застыло новое – ужаса и боли.
– Он умер, – сказала она и согнулась пополам, обхватив себя руками. – Ваш отец умер.
И зарыдала, громко-громко. Ей было трудно дышать. Плечи ее тряслись, она хватала ртом воздух, хрипя и поскуливая по-звериному. Эллен и Розалинда в пижамах, теплые со сна, молча смотрели на нее. Эллен застыла от ужаса. Она не знала, что так бывает. Не знала, что мамы тоже могут страдать, плакать. Эллен робко шагнула вперед, протянула руку, чтобы обнять мать. Но лицо той исказилось горем и внезапной ненавистью.
– Только не ты, – прошипела она, тряся головой. – Только не ты. Не хочу, чтобы ты!
В прихожей было темно и зябко. Розалинда шагнула к матери и прижала ее к себе.
– Тсс… – шепнула она. – Ну-ну, успокойся. – Обняла мать покрепче и стала баюкать, поглаживать.
Страшные всхлипы стихли, по лицу Жанин заструились потоки беззвучных слез. Мать и дочь, обнявшись, исчезли в гостиной.
Эллен осталась одна в темной прихожей; на ее худеньком личике отразились смятение, тревога, желание угодить. По телу бегали мурашки. Эллен была противна самой себе. Никто ее не любит, маме она не нужна. Что теперь – все-таки пойти в гостиную или остаться здесь навсегда, в холоде и темноте? Что делать? Ледяной ветер дохнул в щель под входной дверью. Продрогшая до костей Эллен переминалась с ноги на ногу. Она хмуро оглядела свои руки, всю себя, такую ненужную, нелюбимую. И снова легла в постель. Тот миг перевернул всю ее жизнь. Эллен стыдилась его и не могла себя заставить рассказать о нем кому-нибудь.
Позже, много позже, когда стихли плач, шепот, звон чашек, и мать с сестрой уснули, Эллен поднялась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75