Но разве имя Зомби не подходит мне? Я подразумеваю пустые
глаза, рутину, раз и навсегда заданный образец. Подумай о пустых взглядах
сквозь время. Вернись далеко, далеко назад. Вернись далеко назад к той
девушке - все имена сейчас забыты, затеряны в тумане Времени, - которая была
зарезана в некотором штате, именуемом Нью-Йорк, в некотором городе с таким
же названием. Вот она. Видишь? Она лежит на пороге этого дома, пока он
опускает и поднимает руку с ножом, опускает и поднимает, опускает и
поднимает, словно карусельные лошадки качаются взад-вперед на хорошо
смазанных осях. Однако здесь нет ничего похожего на ярмарочное веселье.
Посмотри на сцену в том окне. Туда, за отогнутый угол розовой занавески. Там
стоят люди, глядят, глазеют. Пустые, отрешенные взгляды. И посмотри
украдкой, тайно, на все эти окна во всех этих домах и многоэтажных зданиях.
Такие же люди с такими же глазами. Рыбьи взгляды. Ты когда-нибудь видел
умирающую рыбу, лежащую на мели? Сперва она бьется, а потом просто лежит и
смотрит в никуда пустыми глазами. Эти взгляды на этих лицах точно такие же,
как у нее. И на всех этих лицах в подземке и в самолетах. Глаза этого
человека, который сидит в башне с винтовкой на коленях и снова и снова
облизывает губы. И глаза людей, которых он убил: пустота. А ты часто грезишь
обо мне, не так ли? И, может быть, однажды ты хоть ненадолго задумался о
времени, когда ты видел жизнь во всех этих глазах вокруг тебя. Ты ездил на
одну из этих якобы всемирных выставок. Ты стоял в очереди три часа двадцать
минут и десять секунд; и ты знаешь, что прошло именно столько времени,
потому что тебе сказали об этом большие электронные часы с индикацией
секунд, висящие вверху. И за все это время эти люди сказали только две сотни
слов, в основном веля детям замолчать и прося жен и/или мужей постеречь
место, пока они сходят в туалет или попить. И пустые взгляды. Потом, по
прошествии стольких секунд, каждый проходил через двойные бронзовые двери,
похожие на металлические губы, в тоннелеобразный зал. Один напирал на
другого, образуя бутерброд из людей, все рассматривали экспонаты. И один
экспонат зажигал на всех лицах свет. Ты помнишь его. Это был обучающий
экран, демонстрирующий модель оплодотворения женского яйца мужским семенем.
Там было полностью воспроизведено строение всех органов и частей,
двигающихся в ритме древнего, сущего до Бога акта. Регулярно (каждые десять
минут!) оплодотворялось дурацкое пластиковое яйцо. И все глаза загорались
при виде непрерывной демонстрации машиной человеческих функций. И ты не
думал, что в их глазах была похоть, правда? Ты был внезапно испуган тем, что
это была зависть. Зависть к хромовому мужчине и пластиковой женщине. После
этого они равнодушно проходили мимо других машин и компьютеров, и эхо
механического любовного акта на миг зажигало что-то в темных уголках их
мозгов. Ты часто грезишь обо мне, не так ли? Ты знаешь, что это так.

x x x

Он очнулся от наркоза, когда Мак-Гиди сказал:
- Повязка удалена, и все в порядке!
Майк посмотрел в протянутое зеркало и понял, что это на самом деле так.
Его лоб, затененный массой черных, коротко подстриженных волос, был высоким,
с чуть наметившимися морщинами. В синих глазах светился ум. У него был
римский нос, а губы были как раз таких пропорций, чтобы гармонировать с
носом, - не очень тонкие и не очень пухлые. Кожа была гладкой. Уши плотно
прилегали к черепу. Это лицо было не просто красивым - такие называют
чеканными.
- Мои поздравления! - сказал Майк.
- Не мне - механизмам.
Затем настало время хорошо питаться и крепко спать. А еще были занятия
с механическим психиатром - для сглаживания травм, нанесенных изменением
личности. Еда была вкусной, кровать была мягкой, беседы с механическим
психиатром успокаивали. И Майк сохранил себя, все то, что было Майком
Джорговой. Проходили дни, и в его жизнь входили новые вещи: книги, которые
он учился читать, музыка, которая не давила на подсознание. И он все больше
и больше проникался ненавистью к Анаксемандру Кокли. Он ненавидел его все
сильнее и сильнее. Майк ненавидел Кокли за то, что тот исковеркал первые
двадцать шесть лет его жизни.
И первые двадцать четыре года жизни Лизы...
Она всегда была с ним, куда бы он ни шел и что бы он ни делал. Ее образ
всегда скрывался в глубине его сознания, готовый по его желанию занять
центральное место в его мыслях. Она таилась, ждала, вдохновляла.
Он помнил, как впервые принес ей цветы, когда ей было двенадцать лет, а
ему - четырнадцать. И о том, как они гадали на лепестках, и что предвещало
это гадание.
Он помнил первый поцелуй...
И первое слияние в любви...
На четвертый день восстановительного отдыха Мак-Гиви вызвал Майка по
интеркому к бассейну, на прибрежную площадку для увеселений. Он сказал, что
они должны увидеть важный фрагмент Шоу. И велел поторопиться.
Бассейн и охватывающая его площадка для приема гостей были чудом
инженерного гения и художественного вкуса. Бассейн был огромным мерцающим
самоцветом в оправе из вулканического камня, привезенного черт знает откуда
и пестревшего теми же цветами, которые росли в фонтане в гостиной, -
зелеными и оранжевыми. Бассейн был не правильной формы, берега его
причудливо изгибались, и оттого он казался больше, чем на самом деле.
Нависавшая над водой площадка была огорожена черными железными перилами -
кроме того места, откуда пловец мог прыгнуть с высоты в самую глубину
бассейна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48