..
Мать заплакала и, видно, ткнулась лицом Андрею в плечо; и голос и всхлипывания заглохли.
- Да перестань ты, мам! - Андрей успокаивал мать, как малого ребенка. - Не так страшен черт... Вернусь в целости и сохранности, и ты на моей свадьбе еще плясать будешь...
- Анютку, что ли, себе облюбовал? - сморкаясь, спросила мать.
- А хоть бы и ее! Чем деваха плоха? Всё при ней!
- Я разве хаю, миленький?.. Уж так-то мне охота внучоночка покачать-понянчить, погреть об него старые руки.
- Так оно и сбудется, мам!
Сидя на койке, Пашка натягивал штаны, рубашонку. Ощупью, шаря по холодным кирпичам пола, искал ботинки...
И все вчерашние и нынешние заботы, на час отодвинутые светлым пленом сна, воскресли перед ним, встали во весь рост.
8. ОТ ДОМА ДО КАЗАРМ
Повестка предписывала Андрею явиться в казармы к девяти утра, а отец и мать уходили на работу в половине седьмого.
Попрощались сначала дома, а потом у крыльца, на улице.
- Клятая-растреклятая жизнь! - ворчал в бороду Андреич. - Ироды бесчувственные! Сына родного им же в услужение проводить как положено не дают!
Оглядывал Андрея с нескрываемой гордостью.
А парняга ничего вымахал! Худого не скажешь. Плечи - косая сажень, и стан будто болванка литая, и руки - дай бог всякому, могутные! Да и башка вроде варит!.. Не убили бы, не покалечили!
Но одолевавшей его тревоге Андреич власти над собой не давал, крепился. Крепился больше потому, что берег свою "хозяйку", вконец измученную и на фабрике, и домашними заботами. А теперь вдобавок еще и разлукой. Вон, того и гляди, сорвется с невидимой привязи, запричитает в голос. Ишь как истово крестит первенца, вымаливает ему милость у боженьки, не шибко-то доброго к нашему брату!
И на Пашку, тоже готового распустить нюни при виде горестного лица матери, Андреич строго цыкнул:
- Ну, еще ты у меня пошмыгай носом! Ты же завтрашний молотобоец, кузнец! Нечего, стало быть, девчонку-плаксу из себя выстраивать! А то провожать Андрюху не пущу! Слышал? Заберу сей же час к горну, тогда попляшешь!
- Да я ничего, батя...
- То-то!
Пашка и Андрей постояли со стариками на улице, под уже погашенным ради экономии ершиновским фонарем.
Судорожно сглотнув слезы, мать последний раз обхватила шею сына:
- Сынонька! Свидимся ли? Суждено ли?
С мягкой, необычной для него нежностью Андрей поглаживал под сбившимся на сторону платочком пегую от седины материнскую голову. Повторял уже сказанное:
- Да успокойся ты, мам! Вот увидишь, скоро вернусь! И вернусь покрепче, чем ухожу! Вспомни-ка, что в пятом было! К тому и сейчас дело без удержу катится! Но нынче, в разницу от пятого, мы их, упырей, потуже прижмем-придавим! Тоже кое-чему обучились! Не зря эти годы жили. Теперь, мам, мы плечо к плечу, как стена, встанем. Мы - сила!
Пряча глаза, отец обнял Андрея, ткнулся седеющей бородой в шею.
- Не роняй там фамилию, Андрюха! Рабочее звание не роняй!
- Скажешь, батя! Не из того теста!
Подражая родителям, сдерживался и Паша. Да ему, по сравнению с ними, и рановато плакать: до тягостной минуты, когда за братом захлопнутся ворота казарм, целых полтора часа. Не мало! Дальше, глядишь, удастся и на вокзал проводить! Погонят новобранцев пёхом - будет время насмотреться хоть издали.
А слезы хлынут потом. Пашка знал, что обязательно хлынут. Ночью, которую ему впервые за много лет предстоит коротать в одиночестве, рядом с пустой братниной койкой.
Но вот и кончилось прощанье-расставанье. Отец двинулся направо, к заводу. Мать - налево, на Ордынку, по ней к Голутвинке ближе.
Андреич шагал упрямо и грузно, по-матросски переваливаясь, и ни разу не оглянулся, выдерживал характер. Зато мать оборачивалась непрестанно, помахивая рукой. И Пашке все мерещилось: вот сейчас снова оглянется и опрометью кинется-побежит назад.
Андрей, кажется, боялся того же. Зачем нужно? Долгие проводы лишние слезы! Ничем не поможешь, ничего не изменишь!
Он до боли стиснул Пашкино плечо:
- Пошли, Арбуз! Пущай мать и осердится даже. А глядеть на нас ей куда тяжелее!
Вернулись в дом.
Андрей снял со стены, прислонил к лампе на столе зеркальце, взял из спального закутка бритву. Нет, не для начальственного офицерского глаза решил наводить красоту - Анютка-то, как освободится, обязательно следом помчится!
Пашка постоял за спиной брата, с жалостью глядя на кудрявую шевелюру - будто ворох латунных стружек. Через сколько-то часов остригут, а то и наголо обреют эту голову, выдадут Андрюхе казенную гимнастерку, штаны, шинель. И станет брат таким же безликим, как тысячи солдат, которых Пашка встречает на улицах.
"Ать-два! Ать-два! Запевалы, вперед!" - и неразличимая масса серым комом катится по улицам, топоча сапогами, не оставляя в памяти ни одного лица...
Неужели и брат станет такой же серой деревянной куклой, старательно вышагивающей с разинутым ртом, выкрикивающим:
Наши сестры - шашки-сабли востры,
Наши жены - ружья заряжены!
Нет, не должно такого с Андрюхой произойти, он - особенный, на других не похожий.
И вдруг Пашка спохватился: мешкать-то некогда, впереди уйма дел!
До отхода Андрея нужно сговориться с самыми верными ребятами, одному не справиться! Придется безотрывно у казарм дежурить неизвестно сколько часов, а то, глядишь, и дней. Потом сломя голову бежать с новостями к Шиповнику и Столярову. Они в своей столовке, в "красной" комнате, обещали по очереди ждать днем и ночью. Иначе как им узнать об отправке из казарм? Вернее всего, новобранцев погонят на вокзал ночью, чтобы поменьше шума, бабьих причитаний и слез. Институтским дежурить у ворот некогда, надо побольше листовок напечатать. И правильно! Слова-то в листовках - прямо огонь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79