- Шиповник! Алеша!
В царившем на перроне гвалте, за причитаниями и плачем прощаний Пашкин голос невозможно было услышать. Тем более что на солдатской половине вовсю грохотала медь оркестра.
Пашка звал снова и снова.
И Люсик услыхала. Толкнула локтем Алешу, показала глазами. Уже через минуту они стояли рядом. Наклонившись, Алеша спросил шепотом:
- Что стряслось, Павел? Нашли дядю Егора?
Пашка не ответил. Желтый саквояж почти касался боком его лица. Напрягшись изо всех сил, повиснув на одной руке, Пашка уцепился за саквояж, рванул свободной рукой на себя и вместе с саквояжем опрокинулся назад.
- Па-а-влик!
Но он не отозвался. Да и ни к чему, мелькнуло у него в голове, поезд-то стоит, и Пашке, если его не приметили полицейские, ничто не грозит. Ну, ушибся малость, подумаешь - беда какая!
Через минуту Пашка и его дружки, собравшись вместе под одним из вагонов, потрошили содержимое саквояжа.
Сверху - дорожная мужская мелочь, положенная, понятно, для маскировки, для отвода глаз: мыльница, носовые платки, десяток пачек папирос "Цыганка Аза", спички. И только под ними - тугие бумажные пачки.
- Вот они! - с торжеством воскликнул Пашка, по очереди глянув в лица ребят. - Листовки, братва! Шиповнику никак не передать их в солдатские вагоны. Выходит, настал наш черед действовать! Держи, Витек! И ты, Голыш! Васятка!
Мальчишки торопливо рассовали листовки по пазухам и карманам.
- Теперь - на солдатские вагоны, братва! - скомандовал Пашка. - На каждом товарном вагоне сбоку есть скобы, чтобы лазить с буферов на крышу. Вот по ним и карабкаться. Но не кучно, братва, через три-четыре вагона, чтобы на побольше хватило. На крыше, как вскарабкаетесь, ждать начала посадки, когда самая суматоха начнется. Ясно? Я свистну вот этим. Поняли?
Вытащив из кармана, Пашка помахал обмойкинским свистком.
- Чего не понять? - с обидой огрызнулся Козликов. - Не дураки!
Один за другим мальчишки уползали по шпалам, между колесами вагонов. Пашка переждал, пока последний не скрылся из виду, и пополз следом. Миновал один солдатский вагон, второй... И потянуло еще раз взглянуть на перрон - теперь на нем солдатики топчутся. Авось, Павел, случится чудо и увидишь Андрея!
Пашка остановился под буферами, между двумя товарными вагонами. Выглянул осторожненько. Целый лес солдатских сапог, над ними видны и гимнастерки, и шинельные скатки, и лица. Офицеров поблизости не было.
Осмелев, Пашка встал между солдатскими вагонами в полный рост. И все-таки край перрона приходился выше его головы. Пашка снова ухватился обеими руками за край дощатого настила, подтянулся, уперся подбородком в настил. Вот отсюда уже виднее. Блеснуло серебро ризы, качнулось из стороны в сторону кадило, заиграл невидимый оркестр.
Посадка еще не началась. Солдаты стояли в строю, но не по стойке "смирно", переговаривались, курили. Неспешно, чуть не задев краем ризы Пашкино лицо, прошел вдоль вагонов священник. За ним мальчуган-служка нес на вытянутых руках белую чашу. Остановившись у распахнутых дверей вагона, священник молитвенно провозгласил:
- Благослови, господи, доблестных воинов твоих, сохрани от раны и смерти, даруй победу оружию их!
Не оборачиваясь, отвел руку назад, обмакнул кисть в подставленную служкой чашу. Окропил дверь и двинулся дальше.
Голос священника постепенно затихал вдали.
До боли в затылке Пашка запрокидывал голову, стараясь рассмотреть солдатские лица.
И чудо произошло! Совсем неподалеку над зеленью гимнастерок под козырьком фуражки будто бы плеснули синью знакомые глаза. Пашка понимал, что необходима осторожность, но не вытерпел, крикнул:
- Бра-а-а-атка!
Одновременно прокуренный и зычный бас скомандовал:
- Кончай курить! Смирно-о! На посадку! Па-а-взводно!
Солдатский строй колыхнулся, выровнялся и двинулся на Пашку.
Он продолжал кричать что было сил:
- Братка! Андрюха! Братка-а-а!
Чье-то лицо возникло над ним.
- Кого тебе, парень?
- Андрея Андреева! С Михельсона!
Через минуту, показавшуюся Пашке нестерпимо долгой, к нему склонилось родное до последней жилочки лицо.
- Арбузик? Ты?
Но сзади напирали шедшие следом, офицерский бас продолжал что-то покрикивать. Андрей только и успел добавить:
- Мамку береги, Павел!
Пашка спрыгнул на рельсы, вскарабкался на буфер и с него по железным скобам на крышу. Здесь распластался плашмя, уткнулся лицом в ржавую жесть, зло вытер слезу.
Маршево гремел оркестр. Ряд за рядом солдаты исчезали за вагонной дверью.
Пашка привстал на колени.
Перрон ярко освещен, но на крыше полусвет-полутьма. Глубоко вздохнув, словно перед прыжком в омут, Пашка вытащил из-за пазухи горсть листовок - сколько захватила рука - и поднялся во весь рост. Вскинул над головой листовки и, чтобы увидели, крикнул:
- Э-ге-э-эй!
И когда внизу заблестели обращенные к нему глаза, с силой швырнул первую горсть на солдатские фуражки и плечи. Голубиной стайкой листовки кружились, опускались в жадно протянутые солдатские ладони.
Листовки мигом исчезли, упорхнула первая голубиная стая. И тут Пашка вспомнил: надо же подать знак ребятам! Вытащив из кармана обмойкинский свисток, он свистнул что было сил. И снова сунул руку за пазуху.
Потом не мог вспомнить, что он тогда кричал, но кричал непрерывно, взмах за взмахом вскидывая над головой руку. Да, не помнил! Но сердцем знал: повторял то же, что слышал в ту незабываемую ночь проводов Андрея. И что-то добавлял к тем огненным словам от себя, от своей ненависти, от боли за измученную мамку, за отца, за всех обиженных судьбой.
В пазухе пустело, листовки кончались. Вот и последняя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79