.. – И, уже другим тоном, осведомился: – Сумеешь ли ты отправиться в обратный путь завтра поутру?
– Сумею.
– Возьми коня, тебе дадут на дорогу сухарей. Сообщи санджак-бегам, что я даю согласие. Пускай ожидают меня! Я сделаю все, что в человеческих силах, чтобы подойти к границам Румелии. И тогда в свою очередь буду ожидать вас.
– Верь нам, мой султан! – чуть ли не со слезами произнес сипах, взволнованный столь большим доверием. – Кто из сипахов Румелии не последует за Джемом? Ты наше солнце! Живая длань покойного Завоевателя!
Джем стоял, величавый и торжественный, не замечая чего-то болезненного в этих щедрых посулах, в этих слезливых восхвалениях.
Я же за время скитаний по Ликии так свыкся с мыслью о конце, так настойчиво стояло у меня перед глазами собственное мое тело, бездыханно распростертое у подножья скал, сухое, как давно поваленное дерево, тихое и успокоившееся – главное, успокоившееся, не принуждаемое более двигаться и страдать, – что теперь ощутил нестерпимую боль: час сладкого небытия отдаляется, я снова должен жить. Вы вольны не верить мне. Надо самому оказаться летом в Ликии, быть побежденным, быть частью обреченного войска, быть поэтом и влюбленным, присутствовать при страданиях того, кого любишь, чтобы понять, сколь нежеланной может выглядеть жизнь.
Помню, перед тем как двинуться в обратный путь, сипах назвал свое имя и чин – он был алайбегом Визы, звали его Исмаилом. Я проводил его взглядом. Страшная слабость охватила меня. Я лег на песок. Поднял глаза к небу – ночью над Ликией оно совсем черное.
Джем сидел возле меня. Стоило протянуть руку, и я бы коснулся его. Но я не хотел. Я чувствовал, что всей моей преданности недостанет для того, чтобы извлечь Джема из его одиночества. «О аллах! – подумал я. – Честолюбие и гордость, ответственность перед историей и безответственность по отношению к собственным детям и матери, решимость и беспомощность – как много нагромождено тобой, чтобы сделать человека самым одиноким существом на свете…»
Я не спал, когда Джем расстелил попону и лег возле меня. Он замерз от ночного холода, но не дрожал. Я укутал его плащом, прижался к его спине, чтобы согреть. Джем не произнес ни слова. Уже засыпая, я услышал:
– Саади, я взвесил все возможности. Нам и вправду следует достичь Румелии, но путь туда лежит через христианские страны. Это страшно, но алайбег сказал верно: они – другой мир. Оттого мы и одерживаем над ними верх, что для них законом является милосердие, а первой обязанностью – помощь страждущему. Мне говорила мать… Быть может, Саади, я и впрямь принадлежу им, мне чужда наша откровенная жестокость, наши низкие средства во имя великой цели. Может, сам того не сознавая, я немного христианин, Саади?
«Нет! – хотел я сказать ему. – Ты не принадлежишь ни нам, ни им. Поэт всегда ничей, он принадлежит лишь к бессмертной, великой и слабой семье поэтов. Не на земле наша отчизна, Джем, – хотел сказать я ему, – здесь мы всегда будем изгнанниками… Не заблуждайся, друг, будто есть на свете человек, способный пожалеть кого-то, кроме самого себя, это давнее заблуждение поэтов. Умрем этой же ночью, Джем, – хотелось мне молить его, – быть может, тогда мы вернемся наконец в родной дом…»
Но я промолчал. О великий аллах, зачем я промолчал! Зачем не избавил Джема от жизни и всего того, от чего жизнь не захотела избавить нас; зачем той ночью в Ликии я своей рукой не умертвил Джема, чтобы осталась живой память о двадцатилетнем поэте, отлитом из светлой бронзы, русоволосом, чарующем и слабом!
Отчего, друзья, боимся мы ранней смерти – ведь мы гораздо полнее умерщвляем себя тем, что продолжаем жить…
Пятые показания поэта Саади о событиях 25 июня 1482 года
Я проснулся на рассвете от толчка – так порывисто вскочил на ноги Джем. Он излучал волнение: решение созрело, ему предстояло действовать.
– Саади, – приказал он мне, – позови Сулеймана!
– Какого, мой султан? У нас не менее двухсот Су-лейманов.
– Франка Сулеймана.
Я направился к нашему лагерю – нескольким тысячам людей, лежавшим прямо на песке. В первую половину ночи он согревал их, а во вторую безжалостно выцеживал остатки их собственного тепла. Поэтому на рассвете они походили на извлеченных из могил мертвецов. Я шел между ними, безуспешно ломая голову, зачем именно Франк понадобился Джему.
Сейчас я скажу вам о нем несколько слов.
Думаю, не было среди нас человека столь сытого по горло горечью, разочарованием, вообще жизнью, как этот Франк Сулейман, с которым все избегали беседовать, делить кусок или укрываться одним плащом.
Он появился среди нас за много лет перед тем. Мехмед-хан только что доверил Караманию своему младшему сыну, а сам был поглощен ожесточенной войной с Родосом. Для переговоров с рыцарями Завоеватель, не желая себя связывать, использовал Джема. Тогда-то Джем и посетил впервые Ликию, ту часть ее побережья, что против Родоса. Там принимал он родосских послов.
Однажды утром, едва от берега отплыла каравелла с очередными послами (переговоры затягивались, Мехмед-хан требовал от Родоса ежегодной дани), к палатке Джема привели чужеземца. Лет под тридцать, голубоглазый, с длинными до плеч волосами, в черной рясе Ордена.
«Должно быть, опоздал на корабль и сейчас начнет умолять, чтобы ему дали лодку», – подумал я.
– Я прошу убежища! – отчетливо и крайне холодно произнес чужеземец. И не мигая смотрел на нас, пока толмач переводил его слова.
– Как? Отчего? – Джем смешался и не сумел этого скрыть.
– Я имею право на убежище по всем законам! – все так же холодно и словно надменно произнес чужеземец. И добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145