Кроме того, Ферран еще девять лет назад выдал себя, пообещав отдать Джема Баязиду; Ферран уже шесть раз предпринимал попытки похитить Джема с помощью всевозможных мастеров преступного мира.
Долгожданный мир скреплен бракосочетанием незаконнорожденной дочери папы с внебрачным сыном Феррана С превеликой пышностью отпраздновал Рим свадьбу двух бастардов. До каких пор буду я дивиться этим непостижимым для моего рассудка нравам? О аллах, когда вернусь я в отчий дом?
1. II. 1492
Четвертый день подряд Рим веселится, как не веселился давно. О, если б меня отпустили взглянуть! Чествуют первую за много столетий победу христиан над мусульманами – взятие испанцами Гренады и Санта-Фе. По сему случаю король Фердинанд и королева Изабелла швырнули Вечному Городу кучу денег; мавританские сокровища Гренады с лихвой возместят потраченное. Испанский посол приказал возвести в Риме в двух местах деревянные укрепления. Нанятые нищие изображают сражения– половина одета испанцами, вторая половина разрисована под мавров. Дощатые крепости подожгли, толпа выла от удовольствия, говорят, были убитые и пострадавшие от ожогов.
Сегодня мы были свидетелями дикарского празднества. Через весь город, включая Ватикан, битый час двигалось шествие. Впереди в золоченой карете восседали Фердинанд и Изабелла, сиречь какие-то переодетые лицедеи. К. их колеснице был привязан человек с выкрашенным темной краской лицом, в рваном халате и грязной чалме, изображавший мавританского эмира Абу Абдаллу. За колесницей следовали подводы, груженные оружием, брели сотни мнимых мавров – жалкие, в крови, полуголые. Затем выступало якобы испанское войско и, разумеется, валом валили тысячи ошалелых зевак. Вопли, ругань – римляне изливают свою ненависть к исламу, осыпая побоями загримированных бедняков, которые вечером получат в уплату какую-нибудь мелочь от испанского посланника. Как я убедился, нелегко достается им хлеб насущный – с месяц еще будут ходить в синяках.
Процессия прошла под нашими окнами – не знаю, случайно ли. Впервые за много месяцев я увидел, что внимание Джема чем-то привлечено. Волоча за собой кресло, он подтащился к окну и оперся подбородком об оконницу. Единственный открытый глаз его выразил удивление, потом – бессмысленную веселость и под конец – гнев. Вблизи – потому что я тоже смотрел в окно – мне показалась отвратительной эта одноглазая физиономия с закушенной нижней губой, с звериным бешенством во взгляде, лишавшим его последнего сходства с человеком. Тем не менее я почувствовал глубоко-глубоко подо всем этим человеческую боль. Вернее, обиду.
Я тоже ощущал ее. Отчего на землях Венгрии и Боснии не выказали своей отваги столь жадные до побед римляне? Не слишком ли просто кидать грязью в загримированных бедняков? «Эй вы! – хотелось мне крикнуть толпе. – Покажите-ка себя в сражении!»
Засмотревшись, я не заметил, что Джем поднялся с кресла. Он надавливал двумя руками, всем туловищем на окно, и оттащил его я чуть не в последнюю минуту – он хотел выдавить стекло и выбраться наружу. Джем боролся неловко, вырывался, отталкивал меня ладонями, головой. Так дерутся вконец пьяные люди. Мне стало противно от запаха прелости и пота, хриплого рычанья, от прикосновения этих холодных, липких рук.
Я повалил его. Джем смотрел на меня с удивлением – еще никогда не применял я к нему силы. «Ха! Ты, да?» – прохрипел он. Остального я не слышал. Повернулся и вышел из комнаты. Мало мне того что есть, не хватало еще ощутить омерзение к самому себе!
Я запер дверь на задвижку, как будто Джем мог погнаться за мной. Немного погодя я услышал, что он пробует открыть дверь. Я молчал. Джем бормотал что-то – не со злостью, а жалобно, с мольбой. «Баязид им зa это покажет, Саади, помяни мое слово! Баязид, мой брат, мой старший брат! Он всех их ткнет мордой в собачьи зады! Первым расколошматит он Иннокентия, потом – Корвина и Каитбая, а под конец всех перемолотит, до еди-но-го! Будут знать, как водить правоверных связанными! Мой брат Баязид…»
Джем кричит эти слова в замочную скважину, первые слова, с которыми он обратился ко мне за много-много времени, а я молчу. Мне противно. Боже милостивый, зачем избрал ты столь неприглядный жребий для поэта Саади!
4. III. I 492
Нет, он не совсем безумен. Прежде всех в Риме Джем догадался, что его старший брат переходит в наступление. Да, самое время для этого, но христианство решило, что обладает чудодейственным талисманом против турецкой угрозы.
Никогда еще христианские государи не чувствовали себя в такой безопасности от Турции, как в те последние три года, что Джем находится в Риме. Мол, в любой миг они могут пригрозить Баязиду крестовым походом, возглавляемым Джемом!
Вот оно как! Они решили, будто мы то же самое, что вымазанная краской римская голытьба, которую можно побивать каменьями за поденную плату. Нет, милейшие! Мы не завоевали бы пол-Европы, если бы, помимо силы, не обладали еще и разумом, если бы не сражались против чрезвычайно близорукого врага. Неужели вы полагаете, что один-единственный человек (даже оставайся Джем под вашей опекой, имеющей целью превратить его в животное) будет вечно укрощать нашу силу? Десятилетним миром с Турцией вы обязаны только тому, что Баязид – человек ограниченный, трусливый и подловатый – подозревал у вас наличие здравого смысла. Как всякий мелкий подлец, Баязид действует только наверняка; уверенность в там, что он ничем не рискует, он приобрел как раз после собора, где проявилось и ваше «единомыслие», и способность к «единым действиям». Святейший ваш собор развязал Баязиду руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145