Каждую из них Джем встречал восклицанием: «Вот видишь, медлить нельзя! Мы ничем не рискуем: Д'Обюссон не убьет меня, потому что я приношу ему золото. Придумай, сделай что-нибудь, Саади!»
Последовательно я начал действовать весной 1483 года. К этому времени мы уже стали в Рошшинаре своими, у нас постоянно гостили окрестные дворяне, мы познакомились с их свитами и певцами.
Я остановил свой выбор на одном из этих певцов, проникшись к нему доверием, вероятно, оттого, что оба мы служили одному и тому же божеству. Он был молод, но уже прославлен, его песнь о заточенном в темницу Ричарде Львиное Сердце положительно была лучше всего, что мне довелось слышать. Привел его к нам владелец Монтрей-ле-Виконта, брат магистра Д'Обюссона.
Едва певец запел, как мне пришел на память наш Хайдар, поэт-селянин. Сразу было видно, что этот юноша рожден не среди знати, даже не среди приближенных, – у него не было благородных манер, но в песне его было нечто подлинное: вдохновение. Неловкий, смущенный, пока его представляли нам, Ренье (так звали певца), стоило ему запеть, не только избавился от смущения, а словно забыл обо всем. Я видел, что он не замечает нас, весь отдавшись своему творению, и чувствовал, как он совершенствует его во время пения, и эти маленькие, неожиданные находки – слова, новые образы – возносят его еще выше над миром, который был ему чужд.
Я смотрел на Ренье – уже не слушал, а только смотрел, погрузившись в горестные воспоминания: некогда, до того как Джем открыл меня, я тоже так пел. Некогда я впервые запел так перед Джемом, чем и заставил его предпочесть меня всем когда-либо слышанным певцам. И это предпочтение – назовите его любовью, если угодно. – убило во мне певца. Я понял это в тот час, когда слушал Ренье. Моя мысль и душа уже не могли воспарить, долгие годы не испытывал я того великого мукой и блаженством мгновения, того напряжения и легкости одновременно, которые и есть вдохновение. Я был прикован к земле, ибо на земле жил и страдал человек, любимый мной. Я был его собственностью.
Да, я смотрел на Ренье и видел, как он завладевает нашими тупицами из Дофине. «Искусство не нужно понимать, – размышлял я, – лишь немногие поднимаются до него. Но искренность воспринимается каким-то неназванным чувством, и, если ты сумеешь его затронуть, ты победил!»
И вообразите, до чего я дошел – я, поэт Саади: когда Ренье кончил петь и удалился, я последовал за ним, но не заговорил на общем для нас обоих языке, не излил свою боль оттого, что поэт во мне умер, а с пошлостью, присущей тому, в кого я превратился – незадачливого политика, – сразу же попытался пробудить в нем сострадание к Джему.
– Своей песней, Ренье, вы вызвали у меня слезы, – пошло сказал я, и поэт во мне действительно рыдал от стыда.
Певец взглянул на меня, прикидывая, чего я стою.
– Я рад, – сказал он. – Очень рад, что вызвал у вас слезы.
Это не смутило государственного мужа, каким я стал.
– Возможно, у вас (насколько я понял, ваше вдохновение ищет героических узников) сложена песня и о Джеме. Отчего вы не исполните ее перед нами?
– Оттого, что у меня нет такой песни. Вероятно, я первый трубадур, певший перед Джемом не о Джеме. Знаете, – вы ведь Саади, не так ли? – я считаю, что поэт должен избегать близости с тем, кого он воспевает. Так для него лучше.
Разговаривая, мы пересекли двор. Ренье шел, чтобы получить свой ужин вместе с псарями и сокольничими. А я сопровождал его, что было совсем недостойно для первого вельможи при особе почти султанского звания.
Ренье заметил мою оплошность. Он остановился перед дверью в поварню и некоторое время пристально смотрел на меня.
– Я знаю! – внезапно сказал он, снизив голос, чтобы никто, кроме меня, не слышал. – Знаю о том, сколько пролито вами слез и какие песни нужны вам. Сдается мне, что я знаю гораздо больше, чем вы, Саади. Потому что я – на воле. Вся Европа сейчас, судит и рядит о свободе или заточении Джема. Но они потолкуют и забудут, как было с Ричардом Львиное Сердце, так ведь?
Я сообразил: Ренье не ждет, пока я догоню его, он сам бежит мне навстречу. Я призвал на помощь всю свою отвагу – упустить такой случай было нельзя.
– Зачем же ждать, пока забудут, Ренье?
– Ого-о! – протянул он и засмеялся. – А если я подкуплен братьями?
– Нет! – отчаянно возразил я (подобный разговор грозил мне смертью). – Ты не стал бы петь перед Джемом песню о Львином Сердце и не спел бы ее так…
Разумеется, я пес вздор. Но именно в эту минуту улыбка сбежала с лица Ренье.
– Я согласен, господин. Завтра я буду приветствовать пробуждение султана Джема песнями Эльзаса. Я мог бы петь ему и во время охоты, у меня много хороших охотничьих песен.
Иначе говоря, на другой день во время охоты я и Ренье поговорили по-мужски. Не думайте, что этот певец был заговорщиком, что его кто-то подослал. Он просто любил маленького герцога – Карла любили все трубадуры Франции – и хотел обрадовать его. Кроме того, я подозревал, что Ренье испытывает ненависть к братьям, она сквозила в его словах. Так никогда я и не узнал, имелась ли на то иная причина, помимо извечной вражды между поэтами и монахами.
Так или иначе, Ренье пообещал, что у маленького мостика в лесу нас будут ожидать две лошади и по узлу с одеждой, и указал в самых общих чертах, в каком направлении надо двигаться.
– Глупо направляться в Шамбери; еще глупее – ехать на восток. Спускайтесь напрямик к морю, но не в Савойю. Направляйтесь к устью Роны. Или к Мавритании, если хватит сил. И ищите корабль, который перевез бы вас на тот берег.
– В Каир? – изумился я. Мысль о бегстве в Египет не приходила нам в голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145