Я понял: мои слова лишь подтвердили подозрение, которое Джем носил в себе на протяжении всех его дней с Еленой. Значит, не только поэт Саади был опустошен, и поэт Джем тоже, если он мог любить с таким осадком сомнения в сердце.
– Ты говоришь, не любовь привела ее… – помолчав, проговорил Джем. Он отошел от двери и теперь сидел на своем ложе, подпирая рукою лоб так, что я не видел его глаз. – Должно быть, ты прав, я тоже так думал… Но покинула она меня с любовью! Я чувствую это! И то, что цель не достигнута, что побег не состоялся, не случайно: Елена отказалась сама… Они не сумели принудить ее! – Джем порывисто встал и заговорил с лихорадочным вдохновением, точно некий жрец человеческой любви. – Не сумели втоптать в грязь! Вне их власти осталось существо слабое, податливое и напуганное. Многое отнято у меня, Саади, но многое и ниспослал мне аллах: истинную любовь.
И он долго еще рассуждал в этом духе. Я не слушал его. Провидение столь неожиданно пришло мне на помощь, что я благоговейно замер: Джем сам нашел утешение в том горе, от которого, опасался я, ему не оправиться. Он не пожелал узнать, как разоблачила себя Елена, и тем избавил меня от лжи или тягостного признания. Джем, казалось, и на этот раз остался по сю сторону своих упований. «О всемилостивейший аллах, если б это было так!» – твердил я про себя.
Однако ночью я услыхал его рыдания. Тихие, глухие – видимо, он зарылся лицом в подушки. Возможно, он только передо мной притворился утешенным? Либо же боль от разлуки с Еленой постепенно давала о себе знать?
Я и впрямь замечал, что первые дни после разлуки бывают легки, даже радостны: тебе предоставлено ощущать свою любовь во всей полноте, без тех препон, что ставит ее зримый образ, порой противоречащий твоей мечте. Терзания приходят позже – вместе с голодом, испытываемым твоей кровью и кожей, вместе с холодом широкого ложа, безмолвием спальни; со всем чисто телесным одиночеством, ибо духом человек одинок и во время самой пылкой любви.
Не одну ночь слышал я рыдания Джема. Он тосковал не по-мужски, а как ребенок или раненый зверь. Не проклинал виновников его разлуки с возлюбленной, точно заранее был убежден в неотвратимости расставания: для Джема то была разлука не с женщиной – его лишили человеческой близости, обобрали до конца.
Странно то, что он не говорил об этом со мной, но каждый вечер, я это чувствовал, он с нетерпением ожидал темноты, спешил покончить с ужином, чтобы окунуться в воспоминания. Это был уже не прежний недуг, мучивший его в Рошшинаре, хотя и он позже напоминало себе рядом приступов, – то было примиренное, сладостное страдание. Я очень боялся, что Джем полюбит это страдание, отдастся ему во власть, – человек кончается в тот миг, когда начинает любить свою боль.
Я пытался отвлечь Джема. Придумывал всевозможные планы бегства, непредвиденные счастливые события. Джем терпеливо выслушивал мои нелепые выдумки. Тихая благодарность – подобная той, какую проявляют безнадежно больные к своей сиделке, – и ничего больше. А по ночам я слышал прерывистое дыхание. Джем плакал.
Бесконечно мучительным было для меня это кроткое страдание. Я вспоминал то время, когда Джем бросался наземь, стенал, сыпал проклятиями и угрозами, противился. Отчего буйство истощает само себя и, остывая, превращается просто в печаль? Печальным человек может оставаться всю жизнь – это не утомляет, с этим свыкаешься. Многое бы я отдал, чтобы найти средство исцелить Джема.
Пришел день, когда он сам нашел его.
– Саади, – сказал он, не глядя на меня, – нет ли у тебя гашиша, Саади?
Гашиш у нас, конечно, был. Некогда, в Карамании, многие курили гашиш, пробовал курить и я. Джема нам уговорить не удавалось – он считал, что гашиш вредоносен для мужчины, желающего надолго сохранить свои силы; говорил, что гашиш размягчает человека, расслабляет, разъедает. Некоторые из нас пытались соблазнить его красотой сновидений после гашиша, но Джем отвечал: «Есть ли сновидения прекрасней, чем жизнь, друзья мои? Живите вместо того, чтобы отдаваться снам!»
Он был не совсем прав – сны необходимы каждому. Если Джему гашиш был излишен, то лишь потому, что в ту пору он умел видеть сны наяву. Вот отчего так сжалось у меня сердце, когда он робко вымолвил свою просьбу. Джему уже не удавалось более видеть сны без помощи извне, что-то, вероятно, навсегда было в нем убито.
– Я поищу, друг, – сказал я.
И нашел. Совсем немного, то, что оставалось в вещах наших людей, увезенных в 1484 году. Я узнал мешочек – он принадлежал караману Латифу. «Остатки, останки… – подумалось мне. – Было время, когда и мы, как и все наши сверстники, имели настоящее, имели впереди дни, годы, десятилетия. Теперь же мы, точно призраки, блуждаем меж воспоминаний о Карамании, Ликии, Ницце и засохших букетов от Елены (Джем не позволил выбросить их), мешочка с гашишем Латифа, книг Хайдара…»
Я принес Джему гашиш.
– Знаешь ли ты, как это делается, Саади? – спросил он, по-прежнему отводя глаза.
Я знал. Отсыпал сероватые пылинки, набил трубку, медленно-медленно, словно желая оттянуть время.
– Джем, – нерешительно произнес я, – ты должен сберечь себя, Джем, ты слыхал о том, что такое гашиш… Тебе предстоит борьба, сохрани для нее свои силы!
– Человек сберегает себя для будущих дней, если он может прожить без гашиша день нынешний, Саади! – отвечал он. – А я чувствую, что каждый час, прожитый в трезвом сознании, убивает меня. Рубеж перейден, Саади, у меня не осталось сил…
Есть что-то неотразимое в протянутой, раскрытой ладони. Джем протягивал ко мне ладонь, я сидел возле его постели; Джем молил: «Помогите мне перенести нескончаемые дни жизни!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145