Довольно с них, – писал он, – пусть не рассчитывают на большее; де Гравиль весь род их, – тираны и узурпаторы».
«Ах, какую новость открывает мне его святейшество! – мог бы воскликнуть я. – Будто я сам не знаю, что де Гравили – разбойники с большой дороги! Но ведь именно поэтому и следовало привлечь их на нашу сторону, не так ли?»
Дорого бы я дал, чтобы увидеть лицо его святейшества, когда он читал пересланное мною следующее пожелание Совета (оно уже выходило за рамки приличий): французы просили папу не благословлять избранив Максимилиана императором Германии. Как я уже говорил, французы еще в наши времена опасались немецких бесчинств, а Максимилиан в этом смысле сулил многое.
Даже при всем желании Иннокентий VIII не в силах был этого сделать. Прадеды Максимилиана действительно лежали в прахе перед Каноссой, дожидаясь благословения папы, но, помилуйте, времена-то были иные: теперь отказ только ожесточил бы Максимилиана, коему, чтобы ожесточиться, требовалось весьма немногое, и доказал бы, что Германия может обходиться и без благословения капы.
Возможно, именно моя просьба не направлять в Париж столь резких посланий, ибо они не подкреплены реальными санкциями, побудила Иннокентия ответить, что он обезвредит Максимилиана и не предавая его анафеме. Папа просто издаст декрет, коим объявит, что во Фландрии и Лотарингии (соседних с Францией германских владениях) все до единой сделки – покупка, продажа, контракты, наследства – недействительны, а все приговоры преступникам неправомерны. Тамошние суды и нотариальные конторы теряли право приводить к присяге и выносить приговоры.
Отчего вы смеетесь? На сей раз Иннокентий VIII проявил мудрость: не упоминая имени Максимилиана, он делал его правление невозможным. Вообразите себе государство, где не действуют никакие законы! Фламандцам не оставалось ничего другого, как поднять мятеж и свергнуть власть Максимилиана.
Вижу, что излагаю подробности, уже не относящиеся к делу. Но пусть хоть они покажут вам, каким сложным и трудным было мое время; быть может, вы поймете, какое множество противоречивых интересов сплелось с делом Джема, превращая его воистину в вопрос вопросов XV столетия.
Вплоть до весны 1487 года папские легаты оставались в Париже, а шансы получить Джема все уменьшались. Мадам де Божё клялась своему исповеднику, что жаждет заслужить вечнсе блаженство, отдав Джема папе, но ей препятствует Совет. Совет выставлял де Гравиля тираном и безбожником, а де Гравиль уверял нас, что если мы решим перевезти Джема в Рим, его неизбежно похитят по дороге.
К августу 1487 года выявилось с очевидностью, что королевский Совет – в том, что касается султана Джема, – играет нами, святой церковью. Брат Д'Обюссон написал мне, что дальнейшее мое пребывание в Париже становится излишним; Кьеррегато и Флорес продолжат переговоры и без меня. Впрочем, без всякой надежды на успех, подчеркивал магистр. А я был необходим брату Д'Обюссону для того, чтобы вместе обдумать новую его затею: применить в деле Джема грубую силу. Потому что времени у нас не было, каждый минувший день взвинчивал цену на Джема.
Вероятно, я удивлю вас, если скажу, что в качестве этой грубой силы мы использовали женщину.

Часть третья
Двенадцатые показания поэта Саади о 1485–1487 годах
Ее звали Елена, вернее, Филиппина-Елена. В сущности, эти мои показания вернут вас немного вспять по сравнению с рассказом монсеньора Кендала: в прошлый раз я остановился на первой нашей неудачной попытке бежать. Итак, пока мир переживал описанные монсеньором события, мы проводили дни и ночи, долгие месяцы подряд в Буалами, командорстве Ордена иоаннитов в Дофине.
Я уже говорил, что братья ежедневно тешили нас различными забавами. Правда, дворянство Дофине не отличалось словоохотливостью в вопросах, живо затрагивавших нас, но мне удавалось иной раз подхватить какое-то случайно оброненное слово, и из этих слов, по улыбкам, а также чрезмерной почтительности наших сотрапезников я заключил, что значение Джема, во всяком случае, не уменьшилось. Это явствовало также из того усердия, какое проявляла стража, – за каждым нашим шагом неусыпно следили, каждого прибывшего в Буалами постороннего человека обыскивали и допрашивали.
Все невыносимей становилось Джему возрастающее внимание Ордена, ибо он воспринимал весь этот почет в истинном его смысле – как надзор. Он стал крайне раздражителен, вспыхивал от самого безобидного моего замечания и с досадой отмахивался, когда я пытался успокоить его. Насмешка, с коей братия отнеслась к нашей попытке совершить побег, привела его в бешенство. Джем предпочел бы, чтобы его заточили в темницу или отняли бумагу и чернила – он ощутил бы тогда, что совершил нечто опасное для Ордена. Меж тем все продолжалось по-старому: нас развлекали, стремились усыпить наши опасения.
Вероятно, оттого, что это стремление было очевидным, мы противились ему: подслушивали, искали связей с внешним миром, пытались уяснить существующие на Западе течения – ведь нам следовало соображаться с ними. В годы 1485–1487 мы все еще не были покорены. Предполагаю, что это в какой-то мере затрудняло наших тюремщиков, но не переоценивайте их трудности – при всех наших потугах мы оставались любителями против опытных мастеров.
Филиппина-Елена вошла в нашу жизнь как раз в этот период. Я не хочу сказать, что она была первой женщиной, допущенной в наше общество, но, поверьте, и не сотой. Мы вообще редко видели женщин. То были либо супруги сеньоров, дававших нам приют на одну ночь, неделю, месяц, либо же содержательницы постоялых дворов на нашем пути.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145