..»
Я смачивал ему виски, расстегнул на груди одежду. Позвать кого-нибудь из рыцарей я боялся, хотя нездоровье Джема, вероятно, не осталось ими не замеченным. Я боялся той чаши, какую они могли поднести своему гостю. Ничего своего не было уже у нас в стенах Рюмилли, мы обречены были брести далее вдвоем, опираясь Друг о друга, как слепец и глухой из старой притчи.
Помню, целую неделю я не сомкнул глаз. Проводил ночи в какой-то полудреме. Сквозь сумрак мерещилось мне, будто за занавесями кто-то шевелится, в завывании ветра слышалось чье-то дыхание. Все вокруг дышало всепроникающей враждебностью, а мы были совершенно одиноки, совершенно беззащитны перед ней.
Как я ни старайся, вам не под силу себе это представить: где-то вдали от родины двое житейски не искушенных юношей, два восточных поэта жили заточенными меж незнакомых стен и непостижимых воителей совсем чуждого им мира.
Нет, вы снова не так понимаете нашу трагедию! Вы склонны жалеть нас из-за того, что собственная доверчивость ввергла нас в заточение. А главное не в этом. Более всего угнетало нас и, должно быть, явилось причиною болезни Джема столкновение между двумя глубоко отличными образами не жизни даже, а мышления.
Ваши сегодняшние представления рисуют человека Востока в неверном свете – вы судите о нем по гораздо более позднему его образу. Для меня, восточного мыслителя XV века, этот образ оскорбителен. Ибо в пору позднего средневековья Восток являл собой нечто великое. Он не знал государств, состоящих только из одной народности; в его бескрайних империях люди говорили на десятке языков, исповедовали две-три религии и еще большее число ересей; античное наследие там не было истреблено; там рядовые воины становились императорами, а многие императоры окончили жизнь в изгнании; на Востоке – это самое важное – никто и никогда не сумел до конца сломить природу человека, – рожденного с правом на счастье, ищущего и действующего.
С Востока на протяжении всего средневековья исходил свет, и мы не без оснований считали европейца варваром. Он недавно, каких-нибудь десять веков назад, осел на своей земле; он сразу уступил свою свободу целому рою мелких властителей, а свою мысль и совесть – одной-единственной церкви. За десять столетий европеец не выучился даже мыться, предоставив сотням построенных Римом великолепных бань медленно разрушаться, – пришельцы не ведали, для чего служат бани.
На протяжении тех же десяти столетий мы продавали Западу благовония, шелк, приправы, книги и ереси, пока наконец, где-то ближе к моему времени, не научили его и мыслить. Именно тогда, после гибели Византии, европеец присвоил наше наследство. Как всякий выскочка, он забылся: натворил такого, до чего никто бы не Додумался. Я говорю не о деле Джема, оно было лишь звеном в самоутверждении и растущей самоуверенности Запада.
Мы же были воспитаны по-иному. Не веру свою ил народность защищаю я – поверьте, уроженец Востока в мое время прежде всего был гражданином мира, он был приучен воспринимать землю как целое и человека как венец ее.
Прочтите наши стихи – ислам отвергал их, однако ни один наш поэт не был брошен в огонь или заточен из-за стихотворения. Наша религия мирилась даже с тем, что человек имеет право на земное счастье, что это счастье есть самоцель и все высшие соображения перед ним отступают.
Я не напрасно занимаю вас этими рассуждениями – мне хочется объяснить противоположность двух образов мышления, особенно ярко проявившуюся в деле Джема. И по сей день – погрузитесь ли вы в сочинения нескольких поколений монахов, описавших эту историю и нашедших ей оправдание, или же в бесчисленные слащавые романы о Зизиме, наводнившие Запад в XVII столетии, – для вас останется неясным, отчего и зачем должен был Джем испытать то, что выпало на его долю. Останется необъясненным его легкомыслие, доверчивость его выглядит ребяческой, а страдания – чуть ли не добровольными. Меж тем все это явилось неизбежным следствием нашего образа мышления, всего нашего представлении о мире. Оно не вмещало в себя ни брата Д'Обюссона, ни черных рыцарей, не было в нем места для полутюрем и полуискренних посланий. Оно исключало возможность так составить смертный приговор, чтобы под ним стояла собственная подпись приговоренного, не позволяло лишить осужденного последнего его достояния – тридцати обезоруженных друзей.
Вот это столкновение Джема с Западом и было главной причиной его болезни.
Есть нечто целесообразное в устройстве человеческого мозга. Когда следующее мгновение грозит привести его к чистому безумию, он выключается сам собой, между ним и действительностью опускается плотная завеса, он продолжает жить своей собственной жизнью, не пытаясь найти для себя пищу в окружающем мире.
Именно это и произошло с Джемом. С того рокового дня Джем порвал с примитивной логикой, удалился в собственный мир, полный безумных помыслов о бегстве, беспочвенных надежд на неведомую помощь и воспоминаний, великого множества воспоминаний. Джем стал грезить о крестовых походах, возглавляемых принцем-мусульманином, о жестокой мести, которой подвергнут черных братьев победители над Баязидом. Хоть и составленные из подлинных лиц и событий, фантазии Джема огорошивали меня – они не желали знать о действительности, они вообще были вне действительности.
Не считайте Джема помешанным, ничего подобного. Он двигался, говорил и рассуждал, как все люди, но его сознание было отгорожено от мира завесой, о которой я уже говорил. Я не приподымал ее, не доказывал Джему, что он грезит. Зачем? Я знал, что только благодаря этому может он уцелеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145