Утром она разорвала письмо на клочки.
Атмосфера в доме оставалась натянутой. Анжелика говорила о самых обычных вещах, будто ничего не произошло, но в каждой ее фразе заключался один и тот же подтекст: «Как видишь, мы соблюдаем правила приличия, но не думай, что мы забыли. Мы ждем».
Хенни все время хотелось есть. В промежуток между обедом и ужином она могла наведаться на кухню раз пять, обшарить морозильник, затем заглянуть в хлебницу и отломить кусок хлеба прямо от буханки, так что даже Эйлин смотрела на нее с удивлением; съесть цыплячью ножку, оставшуюся от обеда, яблоко, выпить стакан молока. Ее тошнило, когда она была голодной.
Однажды утром ее вырвало. Ее хорошо налаженный внутренний механизм разладился. Ей хотелось бы лучше разбираться кое в каких вопросах… С другой стороны, она сожалела, что в свое время украдкой заглядывала в учебники дяди Дэвида.
«О Господи, этого не может быть! Это что-то другое. Дэн сказал, что ничего не будет. Значит, ничего и нет».
Она не получала от него никаких вестей. Ей пришла в голову мысль пойти в его район и провести опасный эксперимент над самой собой: проверить, как близко она сможет подойти к его дому, прежде чем повернет обратно. Но вдруг он будет сидеть у окна, проверяя тетрадки. Он может выглянуть в окно. Она не должна рисковать, слишком велико будет унижение, если он увидит, что она ищет с ним встречи…
Как-то Хенни попросили сходить утром в бакалею. И произошла странная вещь: она забыла, за чем ее послали. Она стояла среди мешков с кофе и овсяной мукой, пытаясь вспомнить и испытывая легкое головокружение. Час был ранний и народу в магазине не было. Мистер Поттер не торопил ее, но тем не менее она была ужасно смущена.
– Ну, что же это могло быть? – спросил он.
Его красные руки, лежавшие на прилавке, напоминали сырое мясо; тошнотворная мысль. Он был похож на гнома. «Вот бы все ему рассказать», – подумала Хенни. «Должно быть, я схожу с ума», – было ее следующей мыслью.
– Что же это могло быть? – повторил он. – Давайте подумаем вместе. Сахар? Хлеб?
Сахар! Она сразу все вспомнила: «Пакет орехов для воскресного торта и масло».
Масло уже начало подтаивать. По бокам глиняного горшка сползали сальные желтые капли. Скользкое жирное масло. Рот у нее наполнился слюной. Она даже закрыла глаза, чтобы не видеть масла. Скорее, скорее! Она чувствовала, что ее вот-вот вырвет.
На улице ее взгляд упал на собственное отражение в витрине магазина мистера Поттера. Она была похожа на зобастого голубя. Ну, конечно. Она слишком туго зашнуровала корсет, от этого и почувствовала себя плохо, от этого вспотела так, словно на дворе стоял август.
Остановившись на краю тротуара, она раздумывала, идти ли с покупками домой или выяснить раз и навсегда…
Она пошла в противоположную от дома сторону. На улице, где жил дядя Дэвид, выстроились в два ряда тележки, на которых были навалены подтяжки, шапки, фартуки, картофель. Коляска без лошади, зрелище довольно необычное для этой бедной улицы, с грохотом остановилась, когда с задней оси соскочила цепь. Уличные торговцы принялись ругаться, испуганная лошадь рванулась с места, потянув за собой фургон, а пара мальчишек, которым по правилам следовало бы сидеть в школе на уроке, издевательски закричали невезучему владельцу нового средства передвижения: – Заводи лошадь! Заводи лошадь!
Суматоха, продолжавшаяся не более минуты, отчетливо запечатлелась у нее в памяти. «Я надолго запомню эту сцену», – подумала она с каким-то непонятным удивлением, хотя все это – испуганная лошадь, луч света, блеснувший на болтающейся цепи не имеет ко мне ни малейшего отношения.
Дверь у дяди Дэвида была открыта, но в приемной никого не было. Она села и стала ждать. Взяла со стола «Иллюстрейтид ньюспейпер» Фрэнка Лесли, но читать не смогла. Не двигаясь, словно замороженная, сидела она, дожидаясь, когда на лестнице раздадутся шаги дяди Дэвида, и страшась этого.
– Для врача, – сказал дядя Дэвид, – тело – это только машина. Как экипаж без лошади для механика. И ничего больше.
Она не могла поднять на него глаз и разглядывала свои ногти: розовые, аккуратно подстриженные, блестящие как раковины.
– По тому, что ты мне сказала, – продолжал он мягко, – мне уже ясно, в чем дело. Но все равно я должен осмотреть тебя.
Какой стыд, жгучий, невыносимый стыд. Как только у людей хватает смелости пройти через это.
– Ложись и накройся простыней. Я выйду. Будешь готова, позови меня.
Она лежала совершенно неподвижно. Корсет, рубашка, нижние юбки были сложены на стуле и в том, что они лежали на виду в чужой комнате было что-то неприличное. Она закрыла глаза, чтобы не видеть ни своих вещей, ни потолка, ничего. Затем позвала дядю Дэвида.
Простыня была поднята, прохладный воздух остудил ее тело, она почувствовала прикосновение холодного металла. Руки у нее были сжаты в кулаки. Я не здесь. Это не я.
Простыню опустили.
– Одевайся, – услышала она голос дяди Дэвида. – Потом поговорим.
Голос был сухим, лишенным всяких эмоций, и она поняла, что он подавляет гнев. Значит, это правда.
И тут ею овладел страх. Панический страх, такой же сильный, как если бы она стояла в бурю на краю обрыва или лежала ночью одна в огромном доме и слышала, как кто-то поднимается по лестнице. Она заставила себя встать, одеться, завязать шнурки на ботинках. Слезы текли у нее по щекам, она беззвучно рыдала.
Вернувшись, дядя Дэвид мягко, без всякого намека на гнев, сказал:
– Не плачь, Хенни.
Но слезы все равно продолжали течь у нее по щекам.
Старик отвернулся. На подоконнике жалкие серенькие воробышки, бедняки Дэна, чирикая, чистили перышки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162