Думаю, папку вы обнаружите на месте, но писем о выкупе там уже нет. Бобо понадобилось их забрать, чтобы использовать как образец для послания, которое отправил он сам!
Фендштейг вытаращил на него из-под очков такие же стеклянные глаза. По крайней мере, теперь Моррис мог быть уверен: карабинеры не нашли писем в его пальто. Но их нашел кто-то другой, и вовсе не Бобо.
– А собака? – спросил полковник.
Моррис открыл было рот, но тут Массимина, кажется, его покинула. Господи Иисусе, зачем, в самом деле, Цыплаку было убивать эту тварь?
– Так как насчет собаки? – повторил Фендштейг.
– Ну, не мог же он рисковать, проникнув в офис самолично, – нашелся Моррис. – Заплатил кому-нибудь и предупредил об опасности. Может, как раз его любовница там и побывала, откуда мне знать? Проклятый зверь не давал проходу, вот его и решили убрать.
Наступило долгое молчание. Дионизио опять прикатил свою тележку. То и дело слышались слабые стоны пациентов, пытавшихся свыкнуться с увечьями. Наконец Фендштейг встал, выпрямился во весь рост и в последний раз смерил Морриса холодным, пронзительным взглядом.
– Синьор Дакфорс, все, что вы сейчас сказали, будет тщательно проверено. Но хочу, чтобы вы знали: лично я не верю ни единому вашему слову. Напротив, более чем когда-либо убежден, что дело закончится вашим арестом по обвинению в убийстве синьора Позенато. Решающие улики будут найдены, это вопрос лишь времени.
Глядя ему вслед, Моррис не мог избавиться от мысли, что полковник, скорее всего, прав. Либо так, либо придется самому создать какие-то доказательства, которые раз и навсегда заставят их согласиться с предложенной версией.
Но что и как сделать, он не знал.


ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава двадцать девятая

Мать всегда называла его «мой красавчик». Оттого, не в последнюю очередь, Моррис ею так восхищался. Мама обожала своего мальчика, мальчик обожал маму. Казалось, они считали друг друга совершенством…
Моррису навсегда запомнилось, как он заболел ветрянкой. Совсем не потому, что эту досадную хворь угораздило совпасть с обычными признаками юношеского созревания, высыпавшими на коже. Но как-то раз, спускаясь в кухню за мазью для распухшего лица, Моррис расслышал за бормотанием телевизора, как мама говорит отцу: «В самом деле, он с этими прыщами прямо как маленькое чудище». И родной голос… рассмеялся!
Моррис застыл как громом пораженный. Мало того, что мать издевалась над ним, ей вторил злобный гогот отца. Тот пробасил: «Ничего, пройдет через пару недель, а пока нашей маргаритке только на пользу, меньше будет нос задирать и любоваться собой». Мать тоном единомышленника, что было уж совсем непростительно, отозвалась: «Может, ты и прав, Рон. Во всяком случае, не повредит».
Не повредит! Ходить с прыщами! Превратиться в чудище! И она назвала этого борова по имени! Давно Моррис не слышал подобных мерзостей. Если и есть на свете более поганое имя, чем Моррис, то разве что Рон. Впрочем, старый пивохлёб никогда этого не понимал, его такие вещи вообще не волновали. Сорвавшись с места, Моррис – бросился наверх, чтобы взглянуть в зеркало. В тусклом свете сорокаваттной лампочки – дань упорной борьбе папаши с тем, что он называл Моррисовой читалкой, – его физиономия напоминала поле брани между войсками угрей и прыщей. Природная блондинистая чистота пала в этой битве, даже представить было нельзя, что еще недавно он выглядел совсем иначе. Но он все равно заставлял себя смотреть – переживая свое уродство, из-за которого мать предала его после стольких лет счастья. И предала не с кем-нибудь, а с папашей! Именно тогда, перед зеркалом, Моррис понял: не в том проблема, что урод ненавидит сам себя и весь мир. Уродство помогает остальным объединиться против урода.
Глядя на себя сейчас, когда швы сняли и можно было наконец оценить весь ужас, Моррис не чувствовал ни гнева, ни отвращения, ни скорби по утраченной красоте. Ему было страшно. Вдруг незажившие шрамы и дикий цвет перекошенного лица отнимут шансы на победу? Что если Паола захочет от него избавиться? Моррис всегда понимал, что жену влечет его внешность, и ничего больше. Не даст ли она теперь волю неизбежным подозрениям? Ведь Фендштейгу довольно малейшего намека на доказательства, чтобы вцепиться бульдожьей хваткой в неприглядную правду.
А Антонелла – сохранит ли она прежнюю симпатию? Не воспримет ли нынешнее уродство зятя как отражение внутренней, духовной ущербности? И разве сам Моррис так не считал? Пожалуй, в какой-то степени – да, хоть он никогда не разделял запутанных идей платонизма. А Форбс? Но ему-то, собственно, с чего отворачиваться, если лицо Морриса превратили в шмат сырого мяса? И все же такое вполне может статься. Вполне. Возможно, даже Кваме перестанет его слушать. Что еще останется негру, коль скоро он почует, что все остальные крысы бегут с корабля по имени «Моррис Дакворт»?
Горькая правда заключалась в том, что сам Моррис потерял уверенность в себе, лишившись неоспоримого преимущества, своего волшебного талисмана. Раньше, заглядывая краем глаза в зеркало из-за чужой спины или просто ловя свое отражение то в оконном стекле, то в полированной крышке стола, он мог сказать, не кривя душой: я красивей и умней их всех… моложе и здоровее Марангони, и куда как привлекательней таких, как Фендштейг или Бобо.
Теперь конец всему! В мутном, треснувшем зеркале убогой больничной ванной Моррис видел незнакомца с обритым, как в концлагере, черепом, торчащими ушами и щеками, словно сшитыми из лоскутов. Бережно он провел пальцем по одному из рубцов. Так могла бы дотронуться мать или возлюбленная, но кожа начисто потеряла чувствительность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98