– мысли Морриса отчаянно метались. Кто это мог быть? Что за несчастное стечение обстоятельств подставило ему ногу на сей раз? Планеты и звезды вечно в сговоре против него.
– Его зовут Стэн.
– А, Стэн! – Моррис, почти задыхаясь, заставил себя рассмеяться. – Ну конечно, старина Стэн Альбертини. – Господи, так вот зачем этот недоумок американец тащился на своем дурацком велосипеде на верхушку холма. Он ехал к Антонелле, а у той наверняка вся комната увешана фотографиями Массимины. Думай, думай… на фото Мими выглядит точно так же, как в тот день, когда Стэн окликнул их на платформе у римских терм. На миг Моррису сделалось дурно, он даже испугался, что вот-вот весь хваленый капуччино с бриошью извергнется на мраморный столик. Но последним усилием включил автопилот и произнес самым беззаботным тоном: – Он все еще таскается в хламиде и в бусах? Боюсь, как преподаватель он не очень-то хорош.
– Может быть, – Бобо расплатился по счету. – Зато горазд рассказывать всякие занятные вещи.
Моррис, однако, уже начал приходить в себя и последнюю реплику пропустил мимо ушей. Если б и впрямь кто-нибудь раскопал что-то действительно важное, он бы давно мотал пожизненный срок. Именно за решеткой, именно на нарах, а не просто на этом свете.

Глава одиннадцатая

Моррис, подобно великому множеству филантропов, любил навещать своих подопечных – на вилле у Мардзаны он делился с ними – мыслями и переживаниями, преломлял хлеб и расспрашивал о том о сем: как идут дела дома и на работе, устраивает ли зарплата, хватает ли еды и не слишком ли они устают. Особенно приятно было присесть на подоконник, скромно помешивая ложкой овощное рагу или еще какие-нибудь дары небес, которые он сам – разумеется, косвенным путем – промыслил для своей паствы. Он слушал ломаный английский говор Фарука, подбадривал юного храбреца Рамиза, чьи родители и сестра погибли, когда лодка беженцев опрокинулась у Бари, обсуждал сербские козни с хорватом Анте.
Потом, если находилось время, Моррис оставался послушать рассказы Форбса о совершенстве Рафаэля и декадансе Тинторетто. Рафаэль умер в тридцать семь лет, Тинторетто дожил до семидесяти шести. Ars longa, vita brevis. Искусство обширно, а жизнь коротка (лат.)

Отчего-то так всегда бывает с теми, кто велик по-настоящему и кто малость не дотянул до вершины. Вот хоть в английской поэзии – Шелли и Браунинг. Форбс, который сам приближался к семидесяти, но при этом не расставался с цветастыми галстуками, показывал слайды на пыльной алебастровой стене в гостиной, где эмигранты топили камин хворостом, собранным в холмах. В заросшей трубе не было тяги, из очага то и дело валил дым. Фарук дремал, положив голову на плечо Азедина. Один из ганцев стругал деревяшку мясницким ножом. Вдохновенный голос лектора то падал, то взмывал к потолку, легкие блики пламени играли на сочных изображениях святого Георгия с драконом или Страшного Суда, и Моррис с удовольствием погружался в странный мир, который сам же и сотворил – отверженные, искусство, Италия. Почти что его семья.
В то утро, ведя «мерседес» вверх по затуманенному склону, он рассказывал Мими, что несмотря на все его прошлые ошибки, она вряд ли сможет отрицать, что – он искупил свою вину. Верно, дорогая? Это самое большее, что дано требовать одному человеку от другого. Вечно заблуждаться и вечно каяться. Не в том ли вся суть католицизма? «Пока грех не превратится в искупление и искупление в грех, – Моррис сам удивился неожиданному открытию. Как раз подходит к истории с Паолой. Понизив голос, он признался с доверительной печалью: – Всякий раз, как мы с ней занимаемся сексом, я думаю о тебе. Это абсолютное fioretto, непрерывное умерщвление плоти. Я предаю тебя и тут же искупаю свой грех».
За ветровым стеклом силуэты кипарисов и пальм, подернутые молочной дымкой, создавали совершенно потустороннюю декорацию – идеальный фон для его прихотливой мысли. Моррис отложил трубку, подъехав к автомобильной стоянке. – Из тумана, как по команде, вынырнула фигура. Человек наклонился к дверце. Это был Кваме, его любимец. Огромный негр вселял в него уверенность одним своим видом. Не зря Моррис тогда повез его с собой к Бобо.
– Как дела, порядок? – Моррис энергично потряс мощную руку.
Кваме, однако, всем своим видом старался показать, что дела отнюдь не в порядке. На ступенях появился расстроенный Форбс.
– Res ipsa loquitur, – загадочно изрек он. – События говорят сами за себя.
Моррис в недоумении – воззрился сквозь туман на крышу виллы, пытаясь сосчитать статуи – все ли на месте.
– Они не говорят, брат. Они пердят, – припечатал Кваме.
Морриса проводили через внутренний двор до самого края террасы, и только тут он почувствовал. Вонь была нестерпимой. Кваме, подхватив его под руку, оттащил от темного пятна на стыке плит. На стене, подпирающей садик над шоссе, ему показали еще два омерзительных черных потека, тянувшихся вниз между плетями плюща и кустиками каперсов.
В первый миг Моррис растерялся и огорчился. Точь-в-точь как его квартира: не успел отпраздновать новоселье, тут же лезут откуда ни возьмись все новые изъяны. Напоминание – о подлеце-строителе, с которым еще предстоит рассчитаться по заслугам.
– Туалет вышел из строя, – изрек Форбс таким тоном, словно давал понять, что не намерен распространять свой патронаж еще и на эти материи.
– Текёт, братан, – поддержал его Кваме. – Срать некуда.
– А мы здесь, э-э… к несчастью, лишены телефонной связи.
Моррис, обойдя пятно, осторожно зашагал туда, где по его предположениям, должен был находиться отстойник. Подошли неразлучные Азедин и Фарук;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98