И вот тут-то Киргегард зовет свою "суровость",
свое этическое, свою Необходимость и к ним подводит рыцаря покорности. Бог,
сговорившись с сатаной, вздумал "искушать" человека: Иову послал его беды,
от Авраама потребовал сына. Что такое искушение? Для разума, для нашего
знания и для нашей этики ответа на этот вопрос нет. Поэтому, с присущей им
уверенностью, они его отводят: искушение есть плод досужего воображения, на
самом деле ни Бог, ни дьявол человека не искушают. Иов лишился своих стад и
детей - это произошло естественно, Авраам убил или покушался убить сына - и
это произошло естественно, в припадке душевного затмения или помешательства.
Нужно выбросить из словаря образованного человека это ни с чем не сообразное
слово и оставить Иова на его навозной куче, а Авраама пред телом убитого им
сына. Рыцарь покорности твердо и окончательно знает, что от видимой ему
действительности некуда уйти и от нее апеллировать не к кому. Что произошло
- то произошло: нужно принять и покориться. Гегель "обоготворил
действительность", но нам можно не обоготворять ее, если она, подчиняя себе
человека, сама ничему уже не подчинена! Гегель требовал, чтоб наше мышление
черпало свои истины из действительности и от себя ничего не прибавляло, и
был прав: только такие истины выдержат испытания и временем, и вечностью. Но
если действительность разумна, если истину мы можем почерпать только из
действительности, то элементарная последовательность требует от нас, чтоб мы
и библейское откровение пропускали через фильтр добытых из действительности
истин. И, наоборот, если откровение добивается санкции истины, оно должно
идти на поводу у действительности. Сам Зевс внушал это Хризиппу, как мы уже
не раз говорили, за много сотен лет до Гегеля. И Платон - еще раз повторю,
ибо сколько ни повторять, все будет мало - усматривал со всей возможной
ясностью и отчетливостью - присутствие в мире ко всему безразличной
Необходимости, от которой и идут все суровости и все обиды, выпадающие на
долю людей. Вправе ли мы сделать обратное заключение? Сказать, что под
суровостью можно всегда прощупать Необходимость? Если это правильно, то не
свидетельствуют ли речи Киргегарда о ни с чем не сравнимой, безмерной
свирепости евангельской проповеди, о том, что он натолкнулся на
Необходимость и почувствовал свое окончательное бессилие преодолеть ее? Чем
настойчивее, безудержнее и в своем роде вдохновеннее звучат его слова, тем
больше убеждаемся мы, что тут пред нами одно из самых важных и значительных,
хотя, может быть, и неумышленных "непрямых высказываний" его. Он не может
сказать открыто, что власть Необходимости для него невыносима: это всем
показалось бы плоским и смешным трюизмом. И еще труднее признаться, что он
бессилен эту власть с себя сбросить. Помимо того, что эта Необходимость, как
тень Банко, на самом деле была хоть и безмерно властная, но призрачная,
судьбе угодно было облечь бессилие Киргегарда в такую отвратительную и
постыдную форму, что даже и у него не хватало мужества открыто говорить о
том, что для него было важнее всего на свете. Он даже избегал в применении к
себе употреблять слово "бессилие", справедливо опасаясь, что он таким
образом может выдать свою тайну. Но, с другой стороны, он и молчать об этом
не может, точнее, он ни о чем другом не может говорить, как о бессилии
человека пред Необходимостью - и именно потому, что люди, даже те, которые
называют себя христианами, всеми силами стараются забыть о Необходимости,
замолчать ее - точно инстинктивно чуя, что пред Необходимостью все должно
отступить и преклониться, даже их вера. Отсюда и пошли "непрямые
высказывания"; то он прикрывается псевдонимами (большинство его книг
подписано не его именем, а самыми разнообразными псевдонимами)clxv или
фабулами вымышленных историй, которые всегда сводятся к рассказам о борьбе
живого человека с безмерно могущественной и ко всему безразличной силой, то
он воспевает христианство, столь же разрушительное и столь же беспощадное,
как и сама Необходимость. И в этом опять выражается строгая внутренняя
последовательность Киргегарда: если в библейском откровении христианин
должен и может "отклонить свое внимание от чуда" (т.е. от того, что для Бога
все возможно, что над Богом и Необходимость не властна) и видеть его
сущность в проповеди любви, которая не может ничего сделать, то христианство
тем больше приближается к умозрительной философии, чем возвышеннее мы его
истолковываем. Иначе говоря: раз христианство есть только учение, есть
только назидание, то христианство вовсе и "не пошло дальше Сократа",
духовные запросы которого отвечают самым строгим требованиям морали.
Но тогда - что же заставляет Киргегарда "отклонять внимание" от чуда и
зовет нас к бессильной любви? Мы уже не раз наталкивались на этот вопрос,
для Киргегарда это основной вопрос, к которому он постоянно возвращается,
так как он является articulus stantis et cadentis экзистенциальной
философии. Отклонить свое внимание от чуда - это значит признать
существование veritates aeternae - они же и veritates emancipatae a Deo -
истины, от Бога не зависящие, истины, от которых Бог зависит, т.е. признать,
что для Бога не все возможно. Признать же, что для Бога не все возможно, это
равносильно признанию - как сам нам Киргегард сказал, - что Бога нет. И
христианство, сводящееся к учению о veritates aeternae, хотя бы и необычайно
возвышенному, есть отрицание Бога, причем возвышенность учения прямо
пропорциональна упорству и настойчивости отрицания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109