Писание таким образом, чтоб оно не оскорбляло
разума и совести мудрейшего из людей. Бог не может сделать однажды бывшего
не бывшим, он и еще многого сделать не может: вечные истины сильней Бога. У
Бога, как и у его апостолов, нет власти, есть только авторитет: они могут
только грозить и требовать, в лучшем случае - умилять. В одной из своих
назидательных речей на тему о любви и милосердии Киргегард вспоминает начало
III главы Деяний апостольских: "Когда однажды апостол Петр шел в храм, он
встретил паралитика, который просил у него милостыни. Петр же сказал ему:
серебра и золота нет у меня; а что имею, даю тебе: во имя Иисуса Назорея
встань и ходи. И, взяв его за правую руку, поднял. И вдруг укрепились его
ступни и колена и, вскочив, стал и начал ходить". Приведя этот отрывок, он
"поясняет": "Кто может усомниться, что это было делом милосердия? И все же
тут было чудо. Чудо привлекает к себе все наше внимание и отвлекает наше
внимание от милосердия, которое никогда так отчетливо не обнажается, как в
тех случаях, когда оно ничего не может сделать: только тогда ничто не мешает
нам вполне ясно и определенно видеть, что такое милосердие"76. Может быть,
читая эти строки, кой-кто невольно скажет про себя: timeo Danaos et dona
ferentescxxxv. Но, опять-таки, тут есть строгая внутренняя
последовательность. Тут прежде всего налицо та "возвышенность", к которой
этическое, стремящееся во что бы то ни стало вырывать из человеческой души
все "заинтересованности", нас обязывает. Не только Сократ, не только Кант -
Гегель приветствовал бы Киргегарда. Гегель даже шел еще дальше: он
совершенно отвергал евангельские чудеса и возмущался ими, усматривая в них
"насилие над духом". И ведь точно: чудо, о котором рассказывается в
"Деяниях", способно совершенно затмить собой и заставить позабыть все
назидательные речи, которые когда-либо произносились людьми. Это ли не
соблазн? И не лучше было бы, если бы апостол Петр, вместо того, чтоб
излечить расслабленного, как то сделал когда-то и сам Иисус Назорей,
ограничился только словами любви и утешения? Или, если бы сам расслабленный,
поднявшись на ту высоту, где обитает этическое, сказал апостолу: мне твои
чудеса не нужны, я ищу только любви и милосердия, ибо хотя я не Гегель, но
твердо знаю, что чудеса есть насилие над духом. Опять, таким образом,
приходится исправлять или перетолковывать Св. Писание - прилаживать его к
нашим представлениям "о возвышенном и должном", держащимся в пределах
"возможного". Невежественные плотники и рыбаки имели слишком грубое и
наивное, можно сказать, примитивное представление о Боге. Их влекло к чуду,
влекло к Богу, для которого все возможно. Прежде чем принимать их истины,
нужно провести их через строгое мышление Сократа, через его "возможное" и
связанное с "возможным" этическое, т.е. через его (?((((((cxxxvi. И прежде
всего необходимо отвлечь внимание от чуда, а это может сделать только
чистая, ничем не заинтересованная любовь. Она, конечно, бессильна, она не
поставит на ноги расслабленного. Киргегард с загадочной настойчивостью на
каждой странице повторяет, точно вдалбливает: милосердие ничего не может
сделать. Так долго и так упорно повторяет, что в конце концов добивается
своего: внимание читателя совершенно отвлекается от чуда и начинает
казаться, что приведенная им выписка из Деяний апостольских сделана не из
Библии, а из сочинений Эпиктета или речей Сократа и что у апостола Петра был
авторитет, нужный, чтоб поучать, но власти помогать людям не было. Над
князем апостолов, как над мудрейшим из людей, стоит Вечность, неизменная и
непреоборимая - какой она представлялась уже эллинской мудрости. Бог Сократа
пред лицом вечности так же бессилен и слаб, как и сам Сократ. В его
распоряжении только добродетель и мудрость, которыми он, как и полагается
всеблагому существу, охотно делится со смертными. Но мир и все, что есть в
мире, ему не подвластно, и в мире не он распоряжается. Оттого он и сам
"смирился", и людей научил смирению, стараясь отвлечь их внимание от чудес,
которые никому не дано творить, и привить им вкус к любви, милосердию и к
беседам о возвышенном, в которых выясняется, что этическое есть единое на
потребу, что оно одно только ценится на небесах и должно цениться на земле.
Сократ ведь "знал", что высшее благо для людей и здесь, на земле, и в ином
мире, если иной мир не окажется плодом нашего воображения, а
действительностью, целиком сводится к назидательным беседам. И Спиноза на
этом построил свою этику: beatitudo non est proemium virtutis, sed ipsa
virtus ("Блаженство не есть вознаграждение добродетели, а сама
добродетель")cxxxvii.
Теперь нужно спросить себя: в каком порядке шла мысль Сократа и Спинозы?
Прежде ли они убедились, что и силам людей, и силам богов поставлены
пределы, их же не прейдеши, а потом, убедившись в ограниченности сил всех
живых существ, они стали искать высшего блаженства в добродетели, которая
бессильна, как и они сами, или, не делая никаких предварительных справок,
они прежде полюбили бессильную добродетель только потому, что она самоценна,
а потом лишь открыли, что она ничего сделать людям не может? Иными словами,
предшествовало ли невозможное должному или должное невозможному? Думаю, что
не может быть двух ответов на этот вопрос. Киргегард признался нам, что
"возможное" и "невозможное" с нашими оценками не считается и что даже
прощение грехов не вернет человеку свежести и непосредственности молодости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109