Он опрокидывает спинозовский завет - завет спекулятивной философии:
non ridere, non lugere, neque detestari, sed intelligere. "Пониманием"
человек жив не будет. "Понимание" - есть страшная bellua, qua non occisa
homo non potest vivere. В слезах и проклятиях человека рождается новая сила,
которая рано или поздно поможет ему восторжествовать над ненавистным врагом.
Говоря словами псалмопевца: de profundis ad te, Domine, clamavi. И это
Киргегард называет экзистенциальной философией: "безумной борьбой веры за
возможность". Умозрительное мышление протекает в плоскости, в двух
измерениях. Экзистенциальное мышление знает третье измерение, для умозрения
не существующее: веру...
Но стоит только Киргегарду отойти от Иова и Авраама и соприкоснуться с
обыденностью - и им овладевает непреодолимый страх, страх, что с устранением
разумного и этического Фальстафы станут господами бытия. И тогда он бежит
обратно к этическому. Этическое не может ему вернуть Регину Ольсен, оно
вообще бессильно дать что-либо человеку. Но оно может отнимать, оно может
калечить и уродовать жизнь непокорных ему: оно ведь союзник и соратник
необходимости, находящейся под высочайшей защитой разума. Сколько бы
Фальстаф ни храбрился и ни бахвалился, оно его, в конце концов, доймет. Оно
обернется в бесконечность, в вечность, оно приведет с собою уничтожение и
смерть. Самый легкомысленный и беспечный человек придет в отчаяние пред
арсеналом ужасов, находящихся в распоряжении этического, - и сдастся. И вот,
когда Киргегард чувствует, что ему, как он выражается, "не дано сделать
последнее движение веры", он поворачивается к этическому с его грозным "ты
должен". И тогда экзистенциальная философия получает у него как будто совсем
иной смысл. Это уже не безумная борьба о невозможном, а рассчитанная (когда
лучше, когда хуже) борьба о возможном торжестве над инакомыслящими. Вместо
страшного врага "необходимости" он набрасывается на тоже, конечно, страшных,
но все же только по-человечески вооруженных себе подобных. Страх сделал свое
губительное дело: он парализовал в Киргегарде свободу, или, говоря его
собственным языком, привел ее в обморочное состояние. На место откровений
Св. Писания становятся самоочевидные истины разума.
X. ЖЕСТОКОЕ ХРИСТИАНСТВО
Не от меня моя суровость. Если бы я знал смягчающее слово, я бы охотно
утешил и ободрил человека. И все же! Возможно, что страждущему нужно иное:
еще более жестокие страдания. Кто так свиреп, что дерзает сказать это? Друг
мой, это делает христианство, учение, которое нам подают в виде самого
кроткого утешения.
Киргегард
В этой двойственности киргегардовской экзистенциальной философии
скрываются все трудности для понимания не только поставляемой ей себе
задачи, но и всей проблематики, возникающей при столкновении откровений Св.
Писания с истинами, естественно добываемыми нашим разумом. Мы всем существом
своим и всеми помыслами своими стремимся засыпать пропасть, отделяющую
откровение от истины, мы вперед убеждены, вместе с Гегелем и со всеми
философами, в школах которых сформировалось учение Гегеля, что откровение не
может и не должно противоречить разуму и разумному пониманию, что, наоборот,
оно должно находиться под охраной и защитой их. Правда, и пророки, и
апостолы постоянно твердят нам о безумии веры. Правда, и сам Киргегард со
страхом и трепетом не устает повторять свои заклинания: чтоб обрести веру,
нужно потерять разум. Но ни громовые речи пророков и апостолов, ни страстные
заклинания Киргегарда не производят никакого или почти никакого действия и
не могут разбудить от обморочного сна нашу свободу. "Страх", что не
проверенная и не оправданная разумом свобода приведет, не может не привести
к неисчислимым бедам, так врос в наши души, что, по-видимому, нет никаких
способов выкорчевать его. Мы глухи даже к грому, мы отводим все заклинания.
Откуда пришел этот страх? Откуда уверенность, что разум даст человеку
больше, чем свобода? Платон учил, что возненавидеть разум - величайшее
несчастье, но мы так и не допытались у него, где он добыл эту истину свою.
Того больше: мы имели случай убедиться, что нередко разум всеми силами
своими оборачивается против человека. Скажут, это не есть "возражение"
против законности притязаний разума - и, стало быть, таким способом человеку
все же не удастся освободиться от власти и чар разумных истин. Пусть Платон
и ошибался, пусть разум, в последнем счете, окажется врагом или даже палачом
человека, все же царствию его нет и не предвидится конца. И затем, как можно
противопоставлять разуму свободу? Свобода ведь потому и есть свобода - что
вперед и знать нельзя, что она принесет с собой: может быть, хорошее, а
может быть, дурное, очень дурное. Даже Богу нельзя предоставить ничем не
ограниченную свободу: мы вперед не "знаем", что нам может принести Бог.
Неизбывный страх постоянно нашептывает нам этот тревожный вопрос: а что,
если Бог принесет нам дурное? Отсюда, от этого страха и пошел обычай
соединять религиозное с этическим и говорить о религиозно-этическом. Человек
точно перестраховывается от религиозного в этическом. Религиозное - это
что-то новое, неведомое, далекое, этическое - все же есть что-то известное,
близкое, привычное. Об этическом и Киргегард и мы все за ним можем с
уверенностью сказать, что если оно и не достаточно могущественно, чтоб
вернуть человеку руку или ногу, то власть его уродовать и пытать
человеческую душу лежит вне всяких сомнений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109