Его (?((( (цель) лежит выше, вне этического. Озираясь на
этот (?(((, он отстраняет этическое". Мы помним тоже, что этическое
прикрывало собой Необходимость, которой дана власть превращать в камень
всякого, взглянувшего на нее. Как мог осмелиться Авраам отстранить
этическое? "Когда я думаю об Аврааме, - пишет Киргегард, - я как бы
совершенно уничтожаюсь. Каждое мгновение я вижу, какой неслыханный парадокс
составляет содержание жизни Авраама; каждое мгновение что-то отталкивает
меня от него, и мысль моя, при всем ее напряжении, в парадокс проникнуть не
может. Я не продвигаюсь ни на один волосок вперед. Я напрягаю все существо,
чтобы добиться своего, но сейчас же чувствую себя совершенно
парализованным". И дальше он поясняет: "Я могу вдуматься в героя, в Авраама
же моя мысль проникнуть не может. Как только я пытаюсь подняться на его
высоту, я сейчас падаю, так как то, что мне открывается, оказывается
парадоксом. Но я оттого не принижаю значения веры, наоборот: для меня вера
есть высшее, что дано человеку, и я считаю нечестным, что философия ставит
на место веры что-то другое и веру высмеивает. Философия не может и не
обязана давать человеку веру, но она должна знать свои пределы, она не
должна ничего отнимать у человека и менее всего вправе она своей болтовней
лишать человека того, что он имеет, точно это было пустяком и
ничтожностью33. Тут, конечно, нужно остановиться и спросить в свой черед: по
какому праву Киргегард утверждает, что вера находится за пределами
философии? И можно ли так "легко" отделаться от притязания философии, "быть
абсолютным судьей", пред которым, как нам сказал Гегель и как думают все
почти философы, "содержание религии должно оправдать и объяснить себя"? Но
Киргегард, как отчасти уже можно понять из того, что он нам рассказал об
Аврааме, и сам знает, какие трудности ему предстоят. Он пишет: "Я глядел в
глаза страшному и не боялся, не дрожал. Но я знаю, что если я даже и
противостою мужественно страшному, мое мужество - не есть мужество веры, но
есть, сравнительно с последним - ничто. Я не могу осуществить движения веры:
я не могу закрыть глаза и без оглядки броситься в бездну Абсурда". Он это
повторяет несчетное количество раз: "Да, этого движения я не могу сделать.
Как только я его пытаюсь сделать, все идет кругом вокруг меня". Или даже
так: "Сделать последнее движение, парадоксальное движение веры для меня
просто невозможно. И я бегу укрыться в горечь покорности"34.
Откуда пришли все эти "не могу" и "невозможно"? Кто или что парализует
волю Киргегарда, мешает ему сделать то, что он называет движением веры и
властно гонит его в скорбную долину покорности и бездействия? У философии,
сказал он нам, т.е. у разумного мышления, нет права своей болтовней отнимать
у человека веру. Но разве тут идет вопрос о праве? У Необходимости тоже не
было никакого права ограничивать власть Отца богов, но и божественный
Платон, и суровый Эпиктет тем не менее принуждены были признать bona, optima
fide, что Зевс, вседержитель все-таки, хотя и против воли, покорялся
Необходимости и уступал ей: ему хотелось отдать людям и их тела и весь мир в
полную собственность, а пришлось удовольствоваться лишь "подержанием" и
благоразумными советами находить блаженство в малом. Что же? И Платон, и
Эпиктет, и сам Зевс не были достаточно мужественными, чтобы вступить в бой с
Необходимостью, и тоже бежали с поля битвы, чтобы укрыться в скорбной долине
покорности, как выразился Киргегард? Если бы мы обратили этот вопрос к
греческим философам или богам, они бы с негодованием отвергли объяснение
Киргегарда. Мужества у них было достаточно, более чем достаточно, и не за
мужеством тут стало дело. Но всякий разумный человек твердо знает, что
Необходимость потому и есть Необходимость, что ее преодолеть невозможно, и
что скорбь резиньяцииlxxxv есть единственное утешение в жизни, которым
бессмертные поделились со смертными, отдавши им от своей способности
приспособляться к условиям существования. Киргегард всегда взывает к
Сократу, учителю Платона и Эпиктета. Но у Сократа ли было недостаточно
мужества? И мог ли Киргегард хоть на минуту допустить, что Сократ взял бы
сторону Иова или Авраама? Сократ, который всегда высмеивал мужество, не
рассчитывающее вперед свои силы и без оглядки бросающееся в опасность!
Несомненно, что весь яд и всю остроту своей иронии и своих сарказмов Сократ
направил бы против неистовствующего Иова и еще больше против бросающегося с
закрытыми глазами в пропасть Абсурда Авраама. Философия не вправе отнимать у
человека веру, не вправе высмеивать веру! Откуда принес эту заповедь
Киргегард? Не наоборот ли: не есть ли основная задача философии в том,
чтобы, высмеявши веру, вернуть людей к единственному источнику истины - к
разуму? Особенно такую веру, какую прославляет Киргегард в Аврааме. Уже с
Иовом дело обстояло плохо: нужно быть выжившим из ума и совершенно
невежественным притом человеком, чтобы из-за своих личных неудач, хотя бы и
больших, призывать к ответу мироздание. И надо быть до крайности наивным -
как неизвестный автор Книги Иова, - чтобы серьезно уверять, что Бог мог
вернуть Иову и его угнанных коров, и отнятые богатства, и даже убитых детей.
Все это явная выдумка, все это детская сказка, и если Киргегард, полагаясь
на прочитанную им в Старой Книге историю Иова, возвещает, что отныне
исходным пунктом философии будет не воспоминание, как учили Сократ и Платон,
а повторение, то это лишь свидетельствует о том, что он дурно мыслит, что он
не умеет, как того совершенно законно требовал Гегель, отвлечься от своих
субъективных желаний и погрузиться в самое вещьlxxxvi.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109