Его ведь не обвиняют в шпионаже?
– А какое это имеет значение? У них и так достаточно оснований, чтобы повесить его.
– Но вы не знаете, как американцы умеют работать. Если он шпион, то они захотят узнать все. Эти люди из американской военной полиции, они расспрашивали о товарищах вашего мужа?
Она пожала плечами.
– Насколько я помню, нет.
– Если они заподозрили его в шпионаже, то будут копать, пока не установят, какого рода, информацию он собирал. Они обыскали квартиру?
Фрау Беккер отрицательно покачала головой.
– Так или иначе, я надеюсь, что его повесят, – горько сказала она. – Так можете и передать ему, если увидите.
– А когда вы в последний раз видели его?
– Год назад. Он вернулся из советского лагеря для военнопленных в июле и через три месяца сбежал.
– Когда он попал в плен?
– В феврале сорок третьего года под Брянском. – Она поджала губы. – Подумать только, я три года ждала этого мерзавца, отвергала всех других мужчин. Я хранила себя для него, и видите, какова благодарность. – Внезапно какая-то мысль мелькнула у нее в голове. – Вам нужны доказательства, что он замешан в шпионаже. Так вот скажите, как, по-вашему, могло случиться, что ему удалось освободиться? Ответьте мне. Каким образом он смог вернуться домой, когда другие до сих пор еще там?
Наверное, обман моей собственной жены заставил меня перейти на сторону Беккера. И, кроме того, я услышал достаточно для того, чтобы понять: я должен ему помочь, чем смогу и даже больше того. Поднявшись, чтобы уйти, я сказал:
– Я тоже был в советском лагере для военнопленных. И провел там времени не меньше, чем ваш муж, однако шпионом не стал. – Я подошел к двери, открыл ее и задержался на мгновение. – Сказать вам, каким я стал? С полицейскими, с такими людьми, как вы, фрау Беккер, с такими, как моя собственная жена, которая не позволяет мне прикоснуться к ней, с тех пор как я вернулся домой. Сказать вам, каким я стал? Я стал недоброжелательным.
Глава 6
Как говорят, голодный пес съест и грязный пудинг. Но голод влияет не только на ваше представление о чистоте. Он делает вялым мозг, притупляет память, не говоря уже о половом влечении, вызывает чувство полной апатии. Поэтому для меня не было сюрпризом, что в течение 1947 года, гонимый чувством голода, я несколько раз попадал в разные сомнительные истории, По той же причине я принял довольно неразумное решение, а именно: занялся, в конце концов, делом Беккера, дабы унять требования своего пустого желудка.
До войны роскошный отель «Адлон» славился на весь Берлин. Теперь же, превращенный в руины, он удивительным образом оставался открытым для гостей, а в связи с тем, что располагался он в советском секторе, пятнадцать его номеров обычно занимали русские офицеры. Маленький ресторан в цокольном этаже не только выжил, но и процветал. И все потому, что его посещали исключительно немцы, расплачиваясь продовольственными карточками за завтрак или ужин без боязни быть вышвырнутыми из-за стола при появлении более состоятельных американцев или британцев, что частенько случалось в большинстве других ресторанов Берлина.
Весьма экзотический вход в «Адлон» располагался среди груды булыжников на Вильгельмштрассе, неподалеку от бункера фюрера, где Гитлер встретил свою смерть и который теперь запросто можно было посетить, вручив пару сигарет одному из полицейских, призванных отгонять людей от него. И никто не усматривал ничего странного в том, что после окончания войны все берлинские полицейские разжирели, словно преуспевающие купцы.
Я пообедал чечевичным супом, «гамбургером» из репы и консервированными фруктами, попутно обдумывая дело Беккера, расплатился купонами и подошел к стойке для регистрации постояльцев отеля, чтобы позвонить.
На мой звонок в Советском военном представительстве в Карлсхорсте ответили довольно быстро, но, казалось, прошла вечность, пока меня соединили с полковником Порошиным. Не помогло и то, что я говорил по-русски, дабы ускорить его вызов; единственное, чего я этим добился, – это подозрительный взгляд местного швейцара. Наконец мне ответил Порошин, судя по голосу, искренне довольный тем, что я изменил решение. Мы условились, что через пятнадцать минут на Унтер-ден-Линден, около портрета Сталина, меня будет ждать штабной автомобиль.
Полдень выдался влажным, и я, постояв минут десять в дверях «Ад-лона», возле узенькой служебной лестницы, неторопливо направился вверх по Вильгельмштрассе. Оставив за спиной Бранденбургские ворота, я подошел к огромному портрету товарища Председателя, установленному в центре улицы. По обе стороны портрета расположились два плаката поменьше с изображением серпа и молота.
Поджидая машину, я не мог отделаться от ощущения, что Сталин пристально смотрит на меня, по-видимому, этот эффект был преднамеренно задуман художником. Глаза на портрете были глубокими, черными и колючими, а под тараканьими усами скрывалась тяжелая, как вечная мерзлота, улыбка. Меня всегда удивляло, что находились люди, которые относились к этому кровожадному монстру, как к дядюшке Джо; мне он казался таким же добродушным, как царь Ирод.
Подъехал автомобиль Порошина, звук его мотора утонул в гуле пролетавшей над городом эскадрильи истребителей Як-3. Сидя в машине, я беспомощно озирался на заднем сиденье, а широкоплечий водитель с татарским лицом жал акселератор «БМВ» и на большой скорости гнал автомобиль в восточном направлении, к Александр-плац, затем к Франкфуртералле и Карлсхорсту.
– Я всегда полагал, что немецким гражданским лицам запрещено ездить в штабных автомобилях, – сказал я водителю по-русски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102