Аполлинер идет медленно, мыча одни и те же такты популярной народной песенки. Дальше первого двустишия он не продвигается, повторяет его, размеренно напевая, сначала безмятежно, потом все медленнее, все более плавно и грустно, снова и вновь, и вот этот ритм начинает передаваться через тело мыслям, образам, поэтическим фразам, так что воображение, приведенное в транс этой монотонностью, словно первобытный танцор, опьяненный длительным выбиванием ритма, впадает в импровизационный экстаз. С такого вот мурлыканья, бормотания Аполлинер начинает самые чудесные свои стихи. Начальная фраза часто возникает из подслушанной фразы, первый импульс бывает порой совершенно случайным, это могло быть за столиком тесного кафе, на прогулке, в обществе острящих приятелей, дома во время самых обыденных занятий. Но достаточно первого дуновения, первого предчувствия рождающегося стиха, чтобы он, забыв об окружающих, ушел в работу. Как-то приятель поэта Андре Рувер постучал в его дверь и был, правда, принят гостеприимно, но затем жестоко поплатился за свой несвоевременный визит.
— Подожди, я сейчас кончу,— сказал Аполлинер,— и мы вместе пройдемся.
Но стоило ему сесть к столу, как он, напевая и записывая, настолько углубился в работу (напоминающую танец пера в такт напеваемой мелодии), что начисто забыл о присутствии Рувера, который, злой и голодный, прождал его с полудня до наступления ночи.
Старец вновь обращается к снимкам, хранящимся в его преданной памяти.
Аполлинер среди разноязыкой банды на площади Тертр, в известном поэтическом кафе «Клозери делила» на Монпарнасе, в мастерской Пикассо во время ночного осмотра картин при свете масляной лампы, на отдыхе в Нормандии, в комнатках «таможенника» Руссо.
А вот еще:
Аполлинер и медоточивый мэтр Мореас, царящий среди поклонников и поклонниц в кафе «Ла вашетт». Аполлинер и король поэтов Поль Фор. Аполлинер и Матисс. И Жарри. И горластая плеяда позднейших знаменитостей, великолепных звезд живописи— Леже, Делоне, Грис, Ляфрене, Глез, Метценже, Дюфи, Брак, Дерен, Маркусси, — тогда еще преимущественно ободранных и вызывающе невыносимых, бескорыстных и задиристых, хулиганящих в стиле 1900—1914 годов, трудолюбивых до умопомрачения, ехидных, язвительных, жестоких, но и надежных в дружбе, испорченных и по-детски наивных, осмеиваемых и неожиданно, без всякого предупреждения выдернутых за ворот из безымянной толпы мощной рукой славы.
В этом сборище голодных, бездомных, но чертовски художников без имени и будущего, молодой, всего лишь несколько лет как печатающийся поэт иностранного происхождения, без связей, бедный, всегда без гроша, но заботящийся о внешности и форме, словоохотливый, привлекающий к себе личным обаянием и оригинальностью, сразу почувствовал себя как дома. Прежде чем утвердилось его поэтическое положение, он уже знал, что именно здесь, к этой среде должен он прибиться. Тут с первой минуты признали его своим и сразу стали считать главарем, он же принял эту роль без колебаний, естественно, как само собой разумеющуюся привилегию. Атмосфера таинственности, окружающая его имя, неведомое происхождение, как будто благородное, хотя и скандальное (шептались даже, что он сын высокого духовного лица, он же не отрицал и не подтверждал это, только хитро посмеивался), делали его фигуру еще более необычной Была в нем какая-то особая притягательность, о которой упоминает каждый из его былых друзей. Рядом с Аполлинером все приобретало краски и интенсивность, разговор с ним действовал как вино, его великодушие, доброжелательность, находчивость втягивали собеседников в какую-то увлекательную игру, где то и дело приходилось перескакивать от сказки к шутке, от грубого каламбура к состоянию экстатической грусти. Величайшей удачей его было то, что он безоговорочно уверовал в силу самых смелых из своего поколения, не убоялся риска и почти наперекор самому себе пошел ва-банк, поставил на художников Монмартра. Инстинкт не обманул его, когда, невзирая на свои былые увлечения, на старых добрых классиков, парнасцев и символистов, очертя голову кинулся в водоворот самых головоломных художнических теорий, подписался под ними как поэт и критик и, словно отважный Давид, вышел на бой с Голиафом филистерских вкусов, возглавил эту банду головорезов, поверил в их безумные теории и художническую практику и, нередко выставляя себя на посмешище, последовательно защищал своих друзей не только в литературных журналах, но и в ежедневных газетах, обычно отсталых либо даже воинственно консервативных в эстетическом смысле. Поэтому не будет большим преувеличением, если мы скажем, что с точки зрения критики он был тем, кто со священным рвением вел «кубиствующих» авангардистов через
Черное море глупости, отсталости и недоверия. В землю обетованную, текущую млеком славы и медом преуспеяния.
— Что было бы с кубистами, если бы не Аполлинер?— задавался вопросом Карко.
Давно признано, что ведомые являли собой на редкость одаренную группу, а через Чермное море ведут только избранных.
Аполлинер сыграл роль метрдотеля, который приучил парижскую публику к столь неаппетитному для нее кушанью, каким был кубизм. После долгого содрогания кушанье было проглочено и хотя кое-кто не может его переварить по сей день, ни о каких рекламациях уже нет и речи: в этом подозрительном пиршестве приняла участие сама история.
Ничего удивительного, что Аполлинер пользовался в группе молодых художников авторитетом не навязанным, а вытекающим из спонтанного порыва, не имеющим ничего общего со скучным уважением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95