Не больше ли ему подходит суаре у смуглой графини де Ноайль или обед в честь лауреатов римской премии?
Но старец был тогда юношей. И начинающим художником. Одним из тех, кто поддался холодному безумию кубизма, уже второй его волне, вторичной, но еще волне бури и натиска. И остался верен идеалам своей юности. Даже слишком. Расставленные по углам холсты увековечивают размноженные повторения первых горений, являют груз давящего наследия молодости, кричат о поражении заурядного таланта, со смущением признаются в этом поражении честно, старчески-беззащитно.
Но в ту пору, когда награды за талант, гениальность, терпение и презрение к потребителю еще не были розданы, когда старт казался равным для всех, бесцеремонность еще не начала окупаться, а игра в искусство, несмотря на ее изнурительность, была все еще игрой, а не кабалой у торговцев картинами, тогда, в героические годы первого десятилетия двадцатого века, мой седовласый старец был одним из тех раскаленных добела электрических проводов, одной из тех возбужденных частиц большого магнита искусства, в центре которого, рядом с Пикассо, находился и Аполлинер.
Ведь мой старец — до чего же он тогда был молод! Прильнул к нему всей силой своей славянской души, которой без сожаления и угрызений хотел поступиться, отречься от традиции ноябрьского и январского восстаний, забыть окраинную тоску, не думать о разделах и оккупациях, чтобы обрести самый дешевый, казалось бы, продукт новой, французской родины: прекрасную ясность и ежедневный стакан красного вина в неповторимой атмосфере французского бистро. Старец взял себе французское имя и почувствовал себя парижанином. Почувствовал себя французским художником. Но новая родина не выплатила ему за это отречение никаких процентов — в виде славы или комфорта, которые достались в удел другим иноземцам — «метекам», избравшим подобный же путь. Ведь эта страна жестока к людям негениальным, так же как родина старца, та, где были все эти восстания, жестока с людьми гениальными. Настало сегодня. Бывшие голодранцы стали миллионерами, произведения многих из тех, кто умер в лохмотьях, щеголяют теперь в золоте славы. Старец презирает успехи художников своего поколения и одновременно чувствует себя обойденным судьбой, он но и силах с этим смириться. Аполлинер — это была самая светлая дружба в его жизни, постоянное пребывание в лучах никогда не заходящего солнца. Смерть пресекла это обожание в наивысшем моменте: Аполлинер погиб за отчизну. Для старца не существует более достойной возможности лишиться жизни.
— Извините, но я бы хотела...
И все же я спросила. Это было неизбежно. Старец ждал этого вопроса. Ждал, полный напряжения и праздничной приподнятости. И вот ведь чудо — как только рухнула преграда, отделяющая нас от тех заказанных тем, старец обрел крылья, язык его приобрел остроту, а жесты — смелость. В нескольких кратких алгебраических формулах, несколькими резкими спазмами он исторг все, что было внутри его. С быстротою ракеты возвращался он в страну молодых лет, не страшась жестокости деталей. Почти плача, с безумием в глазах, кричащим голосом излагал он давние обиды.
Он помнит, как эта решительная, холодная, хорошо воспитанная и совершенно пренебрегающая этим воспитанием молодая художница, слишком любимая и слишком независимая, велела передать своему пылкому любовнику и поэту одно только это бесстыдное и беспощадное слово из студенческого лексикона, любимое словечко короля А именно такую розовую записочку принес побледневшему от ярости Аполлинеру его друг.
Я встретил его в омнибусе. Он сидел опустившийся, в запятнанной одежде, небритый, непохожий на себя, из уголков его рта текла слюна.
Вот Аполлинер, потерявший Мари. Вглядитесь хорошенько в эту старомодную с виду открытку, которую подсовывает мне старец. Человек, встреченный в омнибусе, смотрит тупым взглядом на парижские улицы, так хорошо знакомые ему по ежедневным прогулкам, шумные, оживленные смехом мидинеток, возвращающихся с работы, выкриками газетчиков, освещенные недвижным светом послеполуденного солнца. В мертвом взгляде его все отражается столь же мертво и ужасно, это какой-то безжалостный заговор против осиротевшего сердца. Этот несколько располневший человек с незабываемым лицом — большая голова, профиль Цезаря, маленький пухлый рот и огромные глаза, темные, как сливы, сладкие и проницательно лирические — человек, без остатка поглощенный страданием среди толпы входящих и выходящих равнодушных пассажиров омнибуса, это великолепный поэт, знаменитый уже тогда, в 1912 году, еще более знаменитый ныне, в наши дни, после того как он более полувека лежит на кладбище Пер-Лашез. Вот такого, бесчувственного от боли, и приветили его друзья. Как же должен был страдать этот оскорбленный любовник с воображением восточного паши и с сердцем беззащитного ребенка! Как легко это сердце, открытое для ударов, словно бархатная подушечка для иголок, доверчиво отдавалось во власть женских рук, не жалевших для него ран и уколов, всегда одерживавших над ним верх! Нелюбимый, плохо любимый, вот эпитеты, которыми дарят толкователи автора прекраснейших стихов о любви, любовной грусти и отчаянии.
И снова старец предается воспоминаниям Воспоминания эти чем-то схожи с фильмом, еще не выцветшим и вовсе не немым, с фильмом, который он часто прокручивает для себя в одиночестве, закрыв глаза, и который может другим только пересказывать.
Гийом Аполлинер идет по улице. Может быть, это одна из тенистых улиц Отёйя, усаженная платанами, тянущаяся уже по окраине тогдашнего Парижа, может быть, широкий бульвар Сен-Жермен, пустеющий по мере приближения к Сене, может быть, сумрачный ночной Сен-Мишель?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95