А он возвращал им этот долг с избытком, подсказывая своим творчеством слова и метафоры, становясь их соавтором.
Дружба Пикассо и Макса Жакоба, первая, юношеская и наиболее крепкая, начала золотую вереницу дружеских связей Пикассо, где самое почетное место заняли несколько позднее Поль Элюар и Клод Руа. И с Аполлинером тоже была дружба, серьезная, преданная и готовая помочь, близкая и лояльная, но ее никак нельзя сравнить с близостью к Жакобу, с которым Пикассо в первые парижские годы делил кров и ел чуть ли не из одной тарелки. Тут было нечто совсем другое. С Аполлинером можно было провести целые сутки, разговаривая, шутя, читая стихи, смеясь и развлекаясь, но тем не менее переходить «границу Аполлинера» никому не позволялось. Какая-то таинственная сдержанность, не исчезающая даже в минуты самой большой близости, отделяла поэта, точно меловой круг. Жакоб отдавался дружбе полностью, ревнивый, мнительный, настаивающий на особых правах и полной взаимности, поскольку' сам отдавал себя всего. Когда восхищенный первой выставкой Пикассо, тогда еще восемнадцатилетнего, Жакоб, чуть постарше его, нанес ему визит, с моноклем и в новеньком костюме провинциального, слишком старательного покроя, он застал Пикассо буквально в цыганском таборе, в окружении веселой и нищей испанской братии, сидящей на полу и распевающей испанские песни.
Был среди них молодой поэт Сабартес. С нежным, мечтательным лицом, который приехал из Барселоны вместе с Пикассо, и пройдоха Маноло, который, как гласили легенды, не только сбежал из армии, но еще и продал казенного коня, чтобы на полученные деньги купить себе билет из пограничного испанского городка до Парижа; был высокий и худой Пишо, великолепный исполнитель испанских танцев, и гитарист Фабиано. Люди побогаче, Этчеварра и Зулоага, часто кормили эту голытьбу джином или обедом, и притом не один год, если их щедрость вспоминает даже красавица Фернанда, подруга Пикассо, делящая с ним жизнь в начале его карьеры в «Бато-лавуар».
Именно этой Фернанде Оливье потомки обязаны весьма женскими, но и очень ценными, потому что они правдивы, воспоминаниями о годах совместной жизни и любви с Пикассо, с самых голодных и все же вспоминаемых с наибольшей теплотой лет до уже начинающегося благополучия. Много женщин было еще потом в жизни Пикассо, но все они имели дело уже с художником знаменитым и богатым, а эта не знала о нем ничего, когда он подал ей, спускающейся по лестнице, котенка с черным носом и пригласил в мастерскую, где она оставалась несколько счастливых и бурных лет. Поскольку этот ревнивец запирал ее на ключ, она чаще всего проводила время за чтением, лежа на жестком диванчике, в то время, как он рисовал или выходил за покупками, не разрешая ей ни на шаг уходить одной из дома. Так что посещения друзей были чудесным развлечением, а каждый из посетителей, его характер, юмор и анекдоты становились темой для размышлений и воспоминаний в часы одиночества, впрочем не такие уж частые. В полдень нередко забегал Аполлинер — дисциплина труда, видимо, не очень-то соблюдалась ни на одной из его редакторских должностей. После полудня раздавался грохот в дверь и вопль: «Это я, капрал! Это я, капрал!»— И тут в мастерскую вваливался Гарри Баур, которого Пикассо прозвал «капралом», и тут же усаживался с благочестивым намерением вогнать в тоску хозяев одной из своих ужасно длинных и ужасно скучных поэм. Вскоре после него объявлял о себе через дверь новый гость, горбатый, с демоническим, узким лицом, черными глазками и черными волосами, гладко облепившими череп, тогда еще начинающий молодой актер: «Шарло Дюллен! Шарло Дюллен!
Это Шарль Дюллен, откройте, здесь крошка Шарль!» Оба актера часто читали старые французские стихи Ронсара и Вийона. Этот одаренный крошка Шарль спустя несколько лет влип в историю сцены, как пчела в янтарь, как одна из самых блистательных фигур французского искусства, став директором театра, находящегося на любимом с молодости Монмартре. Традицию совместного чтения стихов заложил Макс Жакоб, который всю испанскую ораву, которую застал у Пикассо, забрал в тот памятный день к себе в отель и угостил произведениями Рембо, Бодлера и собственными стихами. В этот период Пикассо знал только горстку обиходных французских оборотов, но уже тогда охотно отдавался воздействию пусть даже не совсем понимаемой магии французского стиха, чтобы вскоре стать его страстным читателем и слушателем.
Фернанда Оливье описала в своих воспоминаниях людей, посещающих мастерскую Пикассо, с весьма специфической, женской, эстетически-хозяйственной точки зрения, довольно занятной, поскольку она дает дополнительный материал к официальной агиографии знаменитых людей. Пикассо по этим воспоминаниям — маленький, черный, приземистый, беспокойный, глаза темные, глубокие, жесты неловкие, женские руки, плохо и небрежно одетый. Этот юноша носил тогда чаще всего рабочий парусиновый комбинезон, страшно застиранный, на ногах плетеные веревочные туфли, на голове старая шапка, костюм этот цветисто дополняла красная рубашка в белый горошек, купленная на самом дешевом и поныне рынке Марше Сен-Пьер. В более торжественных случаях он надевал шляпу и даже перчатки, которые, как гласит анекдот, носил на пару с приятелем — испанцем Сотто, так что только одна «оперчаточенная» кисть каждого из держащихся под руку друзей была выставлена на всеобщее обозрение.
Молодая испанская колония являлась тесной и дружной группой помогающих друг другу и совместно борющихся с тоской по родине людей. Вначале это было что-то вроде небольшого испанского гепо, но стены его быстро разрушили французские друзья, плененные обаянием, талантливостью и открытым сердцем молодых испанцев, у которых можно было поучиться образцовому товариществу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95