Матисс понемногу становился не только мастером, но и учителем. В 1908 году он основал свою художественную академию. Фовизм достиг тогда своей вершины, и в то время, как Вламинк все еще безумствовал, выдавливая на свои судорожные пейзажи краску прямо из тюбиков, Матисс, Марке и Дерен входили уже в более тихие воды, больше способствующие сосредоточенности и связанные подземными течениями с главным, традиционным руслом французской живописи, чуждой всякой грубости и экспрессионистским наклонностям. Но умы, возбужденные дерзкими попытками последних лет, не находят успокоения. Так же, как фовизм накатывался на горизонт живописи, словно грозовые тучи, с разных сторон, открываемый одновременно «школой Шату», группой художников, прибывших из Гавра,— Фриша, Дюфи, Брака и наиболее интересными учениками академии — Каррьером и Моро, так теперь, под влиянием выставок Сезанна и потребности самоутверждения, сразу на нескольких почвах одновременно и при том в садах, довольно далеко отстоящих друг от друга, начнут появляться уродливые, страшные, порою смешные, но предвещающие полный отход от старой художественной теории и практики,— ростки кубизма.
Это действительно новая эра в живописи. И при том настолько трудная для восприятия, что и за полвека публика не привыкла к внушаемому ей видению мира. А ведь кубизм еще прошел потом через эстетский период, через период классической умеренности, представленный Хуаном Грисом и Браком, даже успел постареть, отодвинутый в тень напирающими толпами жрецов абстракции. Насколько абсурдной и неприемлемой казалась практика кубистов, свидетельствует анекдот, довольно известный, но которому суждено неустанно служить аргументом каждый раз, когда возникает новое произведение, непонятное даже художникам, обитающим в непосредственном окружении новатора: когда Брак увидел кубистскую композицию Пикассо, он возмущенно воскликнул, что Пикассо пытается накормить его паклей и керосином. А уже спустя год Брак, перебежав Пикассо дорогу, первый выставил перед публикой картину в высшей степени кубистскую, из-за чего в семье кубистов возникли было распри, а потом кое-какая путаница в истории, но, как бы то ни было, рыба, и притом видимо неимоверно упрямая, проглотила крючок именно в тот момент, когда наживка выглядела никак не съедобной; за Браком же вскоре последуют другие.
Люди, интересующиеся живописью, знают по многим репродукциям картину Пикассо, которая наделала много шума и, к неудовольствию Пикассо, была названа Сальмоном «Авиньонские девушки». У Аполлинера, когда он увидел ее в первый раз, лицо было самое перекошенное. Никому она не понравилась. Критик Фенеон, приведенный тем же Аполлинером, посоветовал Пикассо переключиться на... карикатуры. Русский собиратель Щукин при виде этой картины со слезами воскликнул: «Какая потеря для французского искусства!» Дерен, видя метания Пикассо, его отчаянные поиски и полное одиночество, сказал Канвейлеру: «Вот увидите, однажды мы найдем Пикассо, висящего где-нибудь за ширмой!»
Они недооценивали его сил. Не сознавали, что уже многие из них плывут вслед за тем же самым, зараженным необычной болезнью кораблем, которому машут платочками, полагая себя в абсолютной безопасности. В плавании этом участвует даже рассудительный Матисс, достаточно, казалось бы, невосприимчивый к новой болезни благодаря фовистской прививке и спокойному темпераменту. «Я никогда не избегал влияния других,— лаконически заявляет он.— Я считал бы это непорядочным и неискренним по отношению к самому себе». Учиться он начал, копируя Шардена, Шампаня и Пуссена, а кончил внимательным прослеживанием пути Пикассо, но всегда, на любом пути, был собой, Матиссом. И его так же «Авиньонские девушки» выводят из равновесия, он считает это злоупотреблением искусством, а ведь настанет минута, когда и он будет по-свсему «кубизировать».
Аполлинер с тревогой и одновременно с величайшим благоволением наблюдает за тем, что происходит в живописи. В моменты ясновидения или, может быть, просто рационалистической оценки аргументов «за» и «против» он решил ни за что не покидать группы самых смелых изыскателей. Достаточно было взглянуть на последние тридцать лет развития искусства, чтобы понять, что смелость и первооткрывательство всегда брали верх, а смех публики, это обычно лишь выражение гнева, вызванного обескураженной ленью: опять надо учиться сызнова, вот еще незадача! Своему решению он остался верным до конца жизни. Расспрашивал, терпеливо выслушивал, из одного жеста, из одного слова создавал целую формулу, забегал вперед, пользуясь в своей критике поэтической метафорой, впервые, пожалуй, столь великолепно подходящей к этой, предельно невосприимчивой к словам отрасли искусства. И все же требуется шесть лет подготовки, потасовок и растущей привязанности к новому направлению, чтобы написать артистическую библию кубизма, книжечку небольшого формата, названную «Художники-кубисты». И хотя Глез и Метценже напишут книгу более профессиональную и более исчерпывающую, их трактат устарел сейчас уже настолько, что почти неудобочитаем, так от него веет скукой и педантизмом, а книга Аполлинера все еще сохраняет свою свежесть.
Но все это только еще в будущем. А пока что Аполлинер стоит в остолбенении перед «Авиньонскими девушками» и всем своим существом бунтует против этого полугротескного, полудраматического художественного видения, попирающего все прежние эстетические навыки. С сожалением вспоминает он голубой и розовый периоды, столь близкие его поэтическим чувствам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95