Она соглашается, дело уже решено. Гийом первоначально этому не верит, смеется над ее детской затеей, но в голосе его уже смятение, он чувствует, что решение Анни серьезно, что его уже не удастся переменить. Он предполагает дать решающий бой, снова уводит Анни в Гайд-парк, хочет поговорить с нею на лоне природы, которая уже однажды, на берегах Рейна, содействовала его намерениям. Он рассказывает возлюбленной о своих литературных успехах, читает новые рейнские стихи, рожденные чувством к ней, навеянные ее присутствием, а потом воспоминаниями и разлукой с нею. Необычный тон его голоса трогает Анни, он звучит, как жалоба, как вопль о помощи, как мольба. Она не пытается даже понять смысла этих стихов, отдельные слова, уловленные ею на слух, настраивают ее лирически и обезоруживают... Май, Рейн, колокола, лодки, девушки, стоящие на берегу, и наша любовь тоже со смертью смешалась, спокойной ночи, друзья, я уже слышу плеск весел— мое сердце так страдает, будет лучше, если умру... Анни внимательно вглядывается в лицо Гийома. Почему он полюбил так именно ее, размышляет она. Как тяжело было бы жить с ним в Лондоне, в Париже. Где бы они жили? А дети их, говорили бы они по-французски или по-английски? Разумеется, она воспитала бы их в протестантском духе. Отец купил бы им маленькие в кожаном переплете Библии. Нет, отец никогда бы не согласился. Анни, очнись, сейчас или никогда, сейчас ты должна сказать о своем решении.
Через две недели отъезд. Мать уже вышивает монограммы на ее новых ночных рубашках, их много, целый комплект, но она не выходит замуж, она уезжает одна в долгое и опасное путешествие, может быть, уже не вернется. Какой будет она, эта Америка? Наверняка ей будет тоскливо, но сначала всегда так бывает, привыкнет. Гийом поднимает опущенную голову девушки. Он знал, чувствовал, что его стихи растрогают ее, приблизят к нему, помогут выиграть дело. В этот момент Анни кладет ладонь на его руку и голосом, полным грусти и нежности, говорит: «Через две недели отплывает мой корабль в Америку...»
Бороться за чувство, да, это стоит труда, даже долгие годы, но бороться, когда ты смешон, дело трудное, влюбленный часто бывает смешон, ах как это мешает. На сей раз нечего хитрить с собой — его не любят. А если и любят, то так робко, без веры и преданности, что игра не стоит свеч. Но если бы во г сейчас она сказала ему: останься, будем вместе,— несмотря на эту горькую и только сейчас осознанную истину, он остался бы с нею, не колеблясь ни минуты, так долго он ждал, так дорого заплатил за ожидание. До отъезда он пошлет приятелю Репе Дализу упрямое письмо, которое все держится на обманутом мужском самолюбии: «Я провел в Лондоне чудесный месяц...»
Увидеться больше им не довелось. Она навсегда скрылась за океаном, бегство удалось даже слишком. Америка стала для Анни тем, чем монастырь для других девушек. Воспоминание об Анни долго еще не оставит Аполлинера, по отсутствие вестей и незнание условий, и которых она живет, убийственно действует на чувство. Воображение рисует ему Анни каждый раз по-другому, по все более зыбким, все труднее уловимым становится ее образ. Стихотворение «Анни» — это грустная шутка над уходящей любовью. Что их еще соединяет, ну что? Цветок? Облако? Оторванная пуговка?
Ни путниц на нем и нет бутонов в сердце, Поскольку эта дама меннонитка. Я сам без пуговиц, сам на живую нитку. Мы с этой дамою единоверцы
Годы идут, от Анни остается только след в сердце, но ее таинственное решение, ее безвестное исчезновение не дают покоя Аполлинеру.
Совершилась еще одна необычная вещь в его жизни. Анни будет возвращаться и его стихах, но самый великолепный памятник ей поэт воздвиг в «Песне несчастного в любви». Достаточно было бы ее одной, построенной как-то неясно, создававшейся обрывками в разные периоды и доныне смущающей критиков, но такой богатой по чувствам, такой волнующей, много говорящей, смятенной и ироничной, влюбленной и полной отрешенности, боли, безумия и сдержанности, достаточно было ее одной, чтобы навсегда прославить поэта:
Июнь, мне обжигает пальцы рук Твое светило—огненная лира. По моему Парижу весь маршрут Певучее безумство озарило И не хватает духу сгинуть тут.
Воскресный день тягуч до тошноты Шарманки во дворах с утра пораньше
Мяукают уныло, как коты.
И, повторив наклон Пизанской башни,
С балконов свешиваются.
По вечерам Париж лакает джин. Трамваи в электрическом блистанье, С зелеными сигналами вдоль спин, Записывают, как на нотном стане, На линиях безумие машин.
Кофейни, сквозь вечерний дым и гам, Поют любовь простуженным сифоном, И голосами скрипок и цыган, И плясуном по пояс обнаженным — Любовь к тебе, что прежде пел я сам.
Я вспоминаю для королев, И гимн рабов, бросаемых муренам, И предков незатейливый напев, И песнь, которую поют сиренам, И ту, что напевают охладев
Отъезд Анни подсказывает ему замысел стихотворения «Эмигрант из Лэндор-роуд» — Лэндор-роуд это название улицы, где жила с родителями Анни.
Я завтра отплыву в Америку, и там,
В лирических пампасах, Подзашибу деньгу, и не вернусь к теням И к улицам, где я так долго пас их
Это ностальгическое, захватывающее кажущимся холодом и неподдельной широтой дыхания, одно из самых известных стихотворений Аполлинера, особенно в Польше. Начало его, звучащее в каких-то удивительно тревожных тонах, было особенно любимым у молодых поэтов межвоенных лет:
Со шляпою в руке, не говоря ни слова, Вошел он в ателье придворного портного, Который только что с усердьем неизменным
Оттяпал головы моднейшим манекенам
Узнала ли Анни когда-нибудь, как прославились стихи, которыми мы обязаны ее жестокости и девическому упрямству?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95