Сухов тоже стал оглядываться по сторонам, точно искал, теперь среди присутствующих своих знакомых. Он сильно наклонился вперед, голова его часто вздрагивала от подпрыгивающей к горлу икоты, а щипчики длинных и острых ногтей тоже вздрагивали и опускались вниз, соскользнув с захваченного ими коротенького волоска бородки. Но он опять схватывал его прижатыми друг к другу ногтями, — и казалось, что хочет Сухов мелкой и осторожной хваткой выдернуть занозу-волос…
В пивной было много народа; низенький подвальчик со сводчатым потолком был грузно забит людьми, принесшими сюда сырой и острый запах ночной улицы и нечесаного простонародья. Оно было бестолково-шумливым, неповоротливо-отяжелевшим, — словно оплыл низенький подвальчик клейким месивом людских спин и грудей. Стены пивной взмокли от тяжелого кислого выдыха людей и густо покрылись водянистыми нарывчиками пота, как и воспаленные лица сидящих за столиками.
Были сосредоточенно-деловиты лица хозяев за стойкой, нервны руки и коротко-быстра походка официантов, и тиха была уставшая сонная муха на колпаке из марли, прикрывшем щербатое блюдо и на нем — бутерброды и воблу…
— Пойдем — притронулся к плечу Сухова Ардальон Порфирьевич, расплачиваясь с официантом.
Он первый встал. Встал и Сухов.
— Айда, кормильцы, домой!… Вашу мать все равно и сегодня не пересидим… — глухо и непонятно обратился он к детям. — Спасибо, Ардальон… Друг ты мне, ей-богу… Ишь, тютелька-то мой, Павлик, совсем желтым стал от здешнего воздуха… Пяток ему всего миновал… кормильцу, — криво и жалостливо улыбнулся он Ардальону Порфирьевичу.
Сухов взял за руки обоих детей и, слегка пошатываясь, стал пробираться с ними к выходу. У самых дверей, на верхней ступеньке, он поднял кверху лишайчатую бархатку своего пиджака, плотно нахлобучил картуз и, открывая дверь, пропустил вперед ребятишек. Адамейко шел сзади него.
Дождя уже не было. Таяли уже и облака, — синее небо открыло свои серебристо-желтые далекие родинки — ползкие августовские звезды… Шла теплынь, и мягкий, как пух, ветер…
Путь к перекрестку шли молча. Вдруг посредине дороги, у фонаря, маленький Павлик приостановился, зашатался и судорожно сжал руку отца. Если бы не эта рука, он, вероятно, упал бы на землю: он застонал, маленькая круглая фигурка болезненно скорчилась.
— Чего ты?… пробормотал испуганно Сухов.
Мальчику было дурно, его одолела неожиданно рвота.
— Голову ему держи!… — вскрикнул озабоченно Ардальон Порфирьевич. — Голову нужно… ему легче будет!…
Галка растерянно заплакала. Сухов быстро наклонился над больным ребенком.
Через минуту мальчик оправился и только тихо и жалобно стонал, прислонясь своей фигуркой к ногам отца.
— Ишь, малец, чужими харчами хвастаешь! — угрюмо усмехнулся вдруг Сухов, глядя на землю. — Твоими, сегодняшними, Ардальон Порфирьевич!…
— Голова у него от плохого воздуха там не выдержала… Возьми его на руки… — посоветовал Адамейко.
Сухов поднял мальчика.
— Ласковый ты, ей-богу… — сказал он, протягивая на прощанье руку Ардальону Порфирьевичу. — А я было подумал про тебя раньше… Ну, прощай, товарищ… Заходи, коли охота будет. На Обводном я…
И он назвал свой адрес.
— Приду… обязательно приду, — сказал Адамейко. — И скоро даже…
Он попрощался и завернул за угол.
…Через день он снова увидел Федора Сухова — и тоже при не совсем обычных обстоятельствах.
ГЛАВА III
Ардальон Порфирьевич соврал Сухову, сказав, что жена называет его иной раз ласковыми словами: «Медальон», «Медальончик».
«Медальончик» — такого слова Адамейко ни разу не слыхал по своему адресу из уст своей жены Елизаветы Григорьевны. Что же касается первого — «Медальон», то иной раз Елизавета Григорьевна и впрямь обращалась так к своему мужу, но и тогда слово это не заключало в себе ни особенной ласки, ни даже заботливости или внимания. Наоборот, это слово — так, как оно произносилось женой Ардальона Порфирьевича, — открыто выражало недовольство, раздражение и даже некоторую враждебность, которую в тот момент, очевидно, Елизавета Григорьевна питала к своему мужу. В таких случаях слово «Медальон» теряло свою ласковую и интимную звучность и значение и должно было скорее означать «вериги», которыми судьба наделила вот Елизавету Григорьевну Адамейко…
Такое раздражительное подчас отношение этой женщины к Ардальону Порфирьевичу могло, очевидно, вызываться двумя обстоятельствами, известными всем обитателям дома. Первое из них — наружность Ардальона Адамейко, и второе — тот
образ жизни, который вел этот человек. Может быть, к этому прибавилось бы и третье — образ мыслей Ардальона Порфирьевича, но он никогда не делился ими со своей женой, а отношение к ним Елизаветы Григорьевны было неизвестно.
Внешность, — как и убеждения Адамейко, — не соответствовала его молодому возрасту. Впрочем, лучше всего читатель убедится в этом в свое время, когда вместе с Ардальоном Порфирьевичем посмотрит в зеркало, стоящее в квартире вдовы покойного подпольного адвоката Николая Матвеевича Пострункова — Варвары Семеновны: лицо Адамейко тогда не претерпело никаких почти изменений и было таким же, каким привыкли его видеть все встречавшие его часто на С-ской улице.
Времяпровождение же Адамейко в значительной степени зависело от того, что уже известно нам из его разговора с Федором Суховым: Ардальон Порфирьевич «не находился при советской службе» и был, как и его новый знакомый, безработным. Весной расформировали учреждение, где работал он старшим счетоводом, и Ардальон Порфирьевич остался без службы. Елизавета Григорьевна жаловалась всем в доме на своего мужа, никак не старавшегося, по ее словам, раздобыть себе новую работу и предпочитавшего, очевидно, жить на те средства, которые вносила в дом она, Елизавета Григорьевна, торговавшая на Клинском рынке галантереей и мелким товаром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57