Настя Резвушина жила на Лиговской улице, у Знаменской площади, и ходьба сюда отняла у Ольги Самсоновны почти целый час. Моментами, — попадая на широкие шумные улицы, — Ольга Самсоновна умышленно замедляла свой шаг, вслушиваясь и всматриваясь на ходу во все окружающее, словно видела это все впервые…
Вечер был на редкость теплый, сухой, ласковый — как сытый, слегка дремлющий котенок. Небо — серовато-синее, спокойное, ровное, как умело выглаженная ткань, и на ней зияющая лукообразная луна — желтый вырез в ткани, упавший на землю лоскутом неподвижно мягкого сиреневого света.
Вода в городских каналах и реках лежала тихим черным зеркалом, в глаза прохожего оно бросало снизу свою застывшую лунную улыбку, отброшенную далеко по воде, пучком во все стороны, как чернильные брызги из-под неожиданно споткнувшегося на бумаге пера.
Улицы были шумливы, густо наполнены широко разлившейся ртутью людей, трамваев, извозчиков, автомобилей, но все это, казалось, никуда не торопилось, как обычно, и походка каждого прохожего была медленной, даже ленивой, — словно слабо пробивающийся вылаканный солнцем ручеек, а речь голосистей и оживленней.
Город возбужденно и недоверчиво вбирал в себя сухую теплынь — аромат почти совсем уже истлевшего лета, как наркоман — случайно найденный им порошок наркотика.
Ольга Самсоновна шла не спеша по Невскому проспекту в сторону вокзала. Дойдя до площади, она, повернув налево, пересекла ее и вышла к длинному бурому дому, смотревшему одновременно на три смежных улицы, а четвертую пропускавшему под свою арку, которой он, как толстой, гигантской рукой схватил своего серого увальня-соседа, словно боясь, чтобы пятиэтажный детина этот не шагнул вдруг непочтительно к памятнику императора. Цепкая хватка и настороженность бурого дома осталась еще от прошлого: строил этот дом для личных доходов престарелый царский министр…
В этом доме жила, занимая одну комнату, Настя Резвушина, белошвейка и домашняя портниха.
Поднявшись в последний этаж и пройдя длинный и узкий коридор, почти совсем не освещенный сейчас, Ольга Самсоновна остановилась у предпоследней двери и тихо постучала в нее. Никто не отвечал. Она вторично постучала — громче и продолжительней и, выждав несколько секунд, хотела было уходить.
— Резвушиной дома нету-с. С заказчиком ушла… — неожиданно услышала она знакомый сиповатый голос.
Ольга Самсоновна повернула голову в сторону говорившего.
— А-а… Здравствуйте, Кирилл Матвеевич…
— Честь имею, честь имею, гражданочка вы наша приятная… Давненько что-то голоса вашего не слыхал. Чего так?
У полуоткрытой двери соседней комнаты, держась за косяк, стоял высокий сутулый человек.
— Не говорила, скоро придет? — спросила Ольга Самсоновна.
— Часик, а может, и того меньше теперь осталось. Желаете в моей комнате подождать, — сделайте одолжение, всячески обрадуете! Сына моего дома нет: я в одиночестве и скучаю…
Он шагнул, низко кланяясь, в тускло освещенный коридор.
— А уйдете, — Настасья Ивановна меня-с ругать будет: почему, мол, старый пес, не задержал!… Да-да, так и будет…
— Я приду через час… — не приняла приглашения Ольга Самсоновна и молчаливо направилась к выходу.
— Ваша воля! Не имею сил настаивать… — пожал покорно сутулыми плечами тот, кого она назвала Кириллом Матвеевичем.
Минуту он глядел вслед удаляющейся Ольге Самсоновне, слегка кашлянул и вошел к себе в комнату, расположенную рядом с комнатой Резвушиной.
Выйдя на улицу, Ольга Самсоновна некоторое время оставалась у крыльца, о чем-то раздумывая. Потом, вынув из кармана жакетки папиросу и закурив ее, она медленно направилась обратно, в сторону Невского, и вышла к нему у часовенки Знаменской церкви; отсюда, ускорив шаг, она пошла по проспекту.
Было, как и всегда: прохожие окидывали любопытным, а иногда и цепляющимся, как репейник, взглядом округлую и слегка раскачивающуюся фигуру медленно проходящей женщины, встречные мужчины, не скрывая своих чувств, пристально заглядывали в красивое, — казалось, напоказ обнажившее свою притягивающую красоту, — лицо и невзначай старались задеть локтем или бедром, — и Ольга Самсоновна не сторонилась прохожих, не отводила в сторону своих голубых, возбужденно поблескивающих глаз.
Как всегда, ей было приятно чувствовать на себе мимолетные укусы чьих-то мгновенно удлиняющихся восхищенных взглядов, была приятна собственная красота, не утерянная за годы замужества, волновало и было приятно то чувство легкости и свободы, испытываемое всегда, когда, покинув семью и неуютные стены на Обводном, выходила на улицу, чтоб затеряться в толпе.
Толпа, — запруженная людьми разноголосая улица, — походила всегда на далеко растянутую резину: тоненьким и длинным резиновым волоконцем растягивалось тогда сознание Ольги Самсоновны, плотно сцепленные меж собой мысли постепенно, но все больше разобщались, удалялись одна от другой все дальше и, лишенные связи, мельчали и вовсе пропадали на долгое время.
Оттого в первый момент наступали легкость и свобода; но вместе с тем не приходило и бездумье: словно кто-то отпустил один конец резины, она мгновенно и судорожно сбежалась, — и вновь вплотную, ударом, подскочили друг к другу мысли — порой неожиданные, новые, подсказанные улицей, толпой, порой — прежние, знакомые, отыскавшие в сознании свое место.
Так и в этот вечер было с Ольгой Самсоновной.
Шла она по проспекту, и мысли сначала, как пыль, садились на каждый случайно попадавшийся на глаза предмет — бесстрастно, спокойно. Некоторое время почти не замечала даже давно разгаданных, мгновенно возбужденных длинных взглядов прохожих;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57